Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2018
Герои этой статьи выбраны мною не наугад. Ирина Батакова, Александр Бушковский, Наталья Мелёхина, Алексей Серов, Вячеслав Харченко появились на читательском горизонте почти синхронно, притом что все они начали писать и публиковаться в зрелом, осмысленном возрасте. Все (за одним исключением) родились на рубеже 1960–70-х, что прежде всего и позволило предположить поколенческую общность. У каждого есть свой жизненный материал, своя тема как точка творческой опоры, но получится ли у них, по афоризму Архимеда, «перевернуть мир» внутри своего читателя? Не пройдет ли он мимо, целиком погруженный в свои важные или рутинные дела? Очень надеюсь, что нет.
Оговорюсь: перед нами не в полном смысле слова дебютанты. Каждый из писателей уже публиковался в толстых журналах и коллективных сборниках, чем-то выделяясь на общем фоне и тем самым привлекая читательское внимание. У Бушковского и Серова выходило по две-три книги в региональных издательствах, у Мелёхиной их, кажется, уже пять, а первый (московский) сборник Харченко несколько лет назад промелькнул в лонг-листе «Национального бестселлера». Новые книги авторов, о которых пойдет речь, можно считать, с одной стороны, первым шагом на новом уровне, а с другой – книгами избранного, отчетом перед читателем за пройденную часть творческого пути длиной в пять, десять и даже пятнадцать лет.
Для сравнения напомню об их более «ранних» и именитых сверстниках: Олег Павлов дебютировал в начале 1990-х, а в 2002-м был отмечен «Русским Букером»; Роман Сенчин активно (порой даже сверхактивно) публикуется с 1997-го; Алексей Иванов всерьез претендует на звание современного классика с начала нулевых; можно вспомнить также Дениса Гуцко, Анну Матвееву, Марину Степнову и еще целый ряд авторов.
Чем же могут быть интереснее поздние дебютанты? Ведь любому человеку, знакомому с литпроцессом, очевидно, что без регулярных публикаций и редакторской работы автору сложнее выписаться, найти свою стилистику. Вероятно, прежде всего тем, что они дольше варятся в реальной жизни, успели лучше ее осмыслить изнутри, дополняя, но не подменяя свой опыт фантазией. Они с большей степенью достоверности расскажут читателю о том, как на самом деле живут люди в современной деревне, как ведут себя на войне, что, кроме скромных зарплат, держит рабочих на заводе, что оставляет людей за бортом, делая их лишними или подталкивая ощутить себя маленькими.
И при прочтении лучших вещей каждого из героев статьи пробегают по спине мурашки узнавания – себя самого, всех нас как сообщества, мира вокруг и над нами. Это редко и драгоценно, не серийно (хотя некоторые книги вышли в издательских сериях), а, напротив, очень личностно и глубоко. Оттачивать свое мастерство «поздние дебютанты» начали с малых форм (при этом у писательниц пока опубликованы только рассказы, а мужчины успели попробовать себя и в жанре повести), которые почти два десятилетия оставались на периферии издательского внимания. Но сегодня малая проза с большим замахом поставленных вопросов снова становится актуальной, а, казалось бы, обреченное лишь на узкую провинциальную известность поколение обретается нами.
Начну разговор с художницы и писательницы из Минска Ирины Батаковой – у нее одной из всей великолепной пятерки книга «Песок» (М.: Homo Legens, 2017) безоговорочно первая. В названии – очевидный символ времени, уходящего и неудержимого. Автор предисловия Леонид Костюков характеризует центральную тему как «мир без любви. Причем пресловутая любовь удалена грязно, вырвана с мясом; то, что осталось, болит, кровоточит, гниет и, по сути, нежизнеспособно. Сборник представляет из себя своего рода каталог таких смертельных сцепок, где одно пригнано к другому крепко, да неправильно, энергия утекает и все кончается плохо».
Мир героев Батаковой в самом деле жесток, здесь бьют больно, нередко насмерть. Однако опорной для этого сборника мне видится укорененная в русской литературе тема сильного, страстного, в чем-то одаренного, но «лишнего» для современного, а возможно, и любого социума человека, который ищет и не находит, к чему себя достойно приложить. Герои рассказов запоминаются: вот они беззащитны, а в следующий момент готовы бороться с обстоятельствами, целеустремленны даже в самых нелепых страстях и поступках. Таков безымянный «Часовой», который «все так же ходит и ходит вокруг дома против часовой стрелки: кто куда – а он по кругу», или слепой сосед Василий в «Часе собаки», каждый день на ощупь ремонтирующий свою квартиру. Другие, пытаясь утолить невысказанную потребность в нежности, приносят боль самым близким, как художник Женя из «Нимфозории» или Ма из одноименного рассказа. Сразу в нескольких произведениях через самые разные обстоятельства отражается детство без отца (упомянутые «Нимфозория», «Ма», а также близкий к короткой повести «Масуд», «Родительский день», «Таня и Пегас», «Анютины глазки»). Остро ощущается двойственность внешнего впечатления и внутреннего самоощущения. «Кочетков и сам себя чувствовал таким костюмом – серым ширпотребом и в то же время – единственным, уникальным. Во мне существуют два человека – один невзрачный, другой невидимый» («Похороны костюма»).
Привычное женское внимание к деталям здесь сочетается с предельной жесткостью, под маской которой только и позволено скрываться состраданию и любви. «Что за печаль? Дети – это сильно сказано. Даже не воробьи. Отходы любви, сгустки фетальной ткани, случайная комбинация клеток, комочек какой-то слизи, новообразование в брюшной полости – хотите удалить? – мы к вашим услугам, все пойдет в дело, на мыло, на шампунь, на молодящий крем, на вакцины» («Час собаки»). Автору не чужда ирония: «А Петя все не кончался. Он приходил и звонил каждый день. “Здравствуйте, это я, Петя. Вот…” – сообщал он потупленным от скромности голосом, как бы из вежливости приглушая степень своего величия и сдерживая напор праздничных чувств у собеседника» («Песок»).
В стилистике Батаковой сливаются две могучие реки, наследие двух столь во многом несхожих современников: Платонова и Бунина. Чтение этих рассказов – как парабола: сначала красочность и точность приносят почти физически ощутимое удовольствие, затем от сжатости, предельной до тесноты плотности образов устаешь, но, преодолев эту рабочую усталость, чувствуешь себя сполна вознагражденным. А образ, который сам собой возник у меня при чтении и ассоциативно связался со многими рассказами, такой: Дюймовочка над экзистенциальной бездной. Хрупкое бесстрашие.
Вячеслав Харченко родом из Краснодарского края, он давно осел в Москве, но, кажется, происхождение добавляет офисным сюжетам спелый вкус и порой расцвечивает их яркими южными красками. Его сборник «Чай со слониками» (М.: Время, 2018) структурирован так: две повести и четыре рассказа привычного размера обрамляют, как пролог и эпилог, несколько десятков коротких историй, объединенных в отдельную книгу под названием «Любовь без слез и комплиментов».
Сборник открывается самой объемной повестью «Спутник», которая озадачивает. Очевидно, что автор наблюдателен, его стиль отточен, он тонко чувствует и передает абсурдность жизненных перипетий, а второстепенные герои внешне яркие и должны запоминаться (и «красивая журнальной красотой» манекенщица Леля, и Рая, «которую все хотят», и другие). Однако «зачем я нужен Леле, непонятно». Повесть, составленная из коротких эпизодов, в целом неувлекательна, за персонажами неинтересно наблюдать на продолжительной дистанции. Отложив книгу ненадолго, к ней можно уже не вернуться. Похоже, что Харченко – автор с наиболее коротким дыханием, рассказчик-спринтер, ему крайне сложно удержать темп даже на средней дистанции.
Название повести «Спутник» отнюдь не случайно, оно является ключевым для понимания позиции рассказчика – зачастую наблюдателя из укромного места, почти вуайера, от которого естественно слышать такие признания: «Это была первая и единственная женщина, у которой я тайно перечитывал электронную почту. <…> Я незаметно наблюдал за ней из другого конца длинного сталинского коридора, попыхивая сигаретой» («Чужие письма»). Каждый вечер герой сидит в машине под окнами своего дома и никак не реагирует на внешние раздражители: «Один раз мяч перелетел через ограждение и ударился о капот, закатился под колеса, но я ничего не сделал. Я как сидел, так и сидел. Слушал “Пинк Флойд”. Дети долго искали, но как-то достали мяч и побежали дальше играть в футбол».
По сути, перед нами современная вариация «маленького» инертного человека, совершающего либо ситуативно предсказуемые действия, либо вовсе никаких. Жизнь проходит сквозь него не меняясь, а он находит это естественным, временами даже комфортным. Однако и такому персонажу порой необходимо попытаться совершить поступок. Вот герой из ревности хочет убить строителя дачного дома, которого наняла жена, но его замечают в кустах, и становится неловко. «Раскаивался ли Савушкин в своем желании – неизвестно. Точнее, теперь Олег твердо знал, что после рукопожатия, после “здравствуй” он не сможет выстрелить в Игоря Ивановича, и от этого чувства ему было жаль себя, жаль Игоря и жаль Любашу» («Домик-пряник»).
В книге ощущается усвоенная и преодоленная школа Хармса (даже фамилии созвучны). Например, парадоксальный и ужасающий рассказ «Хрясь» о внезапном саморазрушении семьи из-за одного случайно пойманного в трюмо отражения взгляда. Но куда важнее и глубже отсылки к Чехову: скажем, люди пьют чай, а их жизни рушатся. Наиболее явно это проявилось в коротком заглавном рассказе «Чай со слониками» о многолетних посиделках советских интеллигентов.
«…пьем чай со слоном… закатываем глазки и балаболим:
<…>
– Нет, Гандлевский прекрасен, прекрасен, но какой-то сухой, какой-то тарковский.
– А ты Иоселиани посмотри-ка и Дерриду почитай».
Но внешняя жизнь врывается сюда напрямую, и рядом уже сидят люди в кашемировых пальто и вслух делят ставшие ничейными ресурсы. Автор показывает ужас времени одним коротким абзацем: «А за окном танки стреляли по Белому дому, длинноусые кожаные снайперы палили с высоток по прохожим и какая-то малахольная старуха, распластавшись на асфальте, вопила: “Убили, убили!”, выставив в небо острый треугольный подбородок».
Запоминаются, западают в душу истории, в которых сострадательность и вовлеченность рассказчика-наблюдателя становятся почти осязаемым действием. И тогда им почти удается поменять действительность внешнюю, и они точно меняют героев внутренне. Таковы рассказ «Шахматист» и короткая повесть «Шиворот-навыворот». «Я их очень люблю, и мне их так жаль, что слезы наворачиваются», – признается в финале бесстрастный рассказчик. И это важно, потому что, даже когда жизнь ужасна и бессодержательна, ее нужно прожить и осмыслить. Персонажи Харченко не борются активно, но, заглянув в бездну, умеют не поддаться окончательному мраку. Они не атланты, а, скорее, забавные слоники с чайной пачки, на которых втайне от науки держится мир.
Книга вологодского прозаика Натальи Мелёхиной «Железные люди» (М.: Издательство «Э», 2018) выросла не столько из поздней «деревенской» прозы с ее сложившимися и застывшими канонами, сколько из живой (или зачастую доживающей) пореформенной послеколхозной деревни. Автор признается: «Когда я только начинала писать на эту тему, я, человек, выросший в маленькой деревушке, плохо себе представляла, насколько это трудно – говорить о селе в мире, где победил городской образ жизни. <…> Мои друзья детства были старше меня на целую жизнь, они готовились встретить смерть, а меня ждала юность, и очень тяжело было прощаться с ними, терять их одного за другим».
Пронзительны истории деревенского дурачка Жени Иванова, из телефонной будки исполняющего для Господа песни («По заявкам сельчан»), соперниц тети Фаи и тети Таси («Паутинка любви»), великанши-бригадира Евгении Ивановны («Трактористка»), сборщиков брошенного металла дяди Гриши и Димона, разъезжающих на «дрынках» («Железные люди»). Присутствует здесь и едкая сатира на писателя-«деревенщика» областного масштаба, который не знает и не хочет знать современных деревенских реалий, но вслух обвиняет в этом молодежь – безответных учеников сельской школы («Что вы знаете о хлебе»). Концептуально важным выглядит рассказ «День деревни» – самый большой в книге. Деревня здесь показана глазами коренного горожанина, гитариста Игоря. У Мелёхиной вообще немало песенных цитат. Герои часто поют, но не то, что мы привычно считаем «народными песнями», а новые народные – Цоя, Игоря Растеряева, в крайнем случае «Песняров». В лучших рассказах бытовые подробности, незнакомые городскому жителю, становятся символически важными. Так ПГТ Первач – «это недодеревня и недогород, населенный пункт на границе миров. Из молодежи здесь оказываются те, кому недостает способностей и таланта зацепиться в городе хоть за какую-нибудь работу, хоть за самое паршивое съемное жилье. Несмотря на молодость, они тоже в Перваче доживают» («Забывай как звали»).
Но нередко мы встречаем опытного бойкого корреспондента там, где на первый план надлежало бы выйти писателю. Рука автора часто сбивается на журналистику, ее формат и штампы, и это видится мне главным препятствием, задачей для преодоления. Также приходится признать, что книга составлена не очень удачно. Почти все самые сильные рассказы выстреливают в первой ее половине, а последующие чаще выглядят как самоповторы. Они не то чтобы вторичны в полном смысле, в ином сборнике, рядом с офисной прозой, они бы выглядели куда свежее и ярче, но на фоне уже прочитанных кажутся бедными родственниками. Скорее всего, тема в привычном формате близка к исчерпанию и автор сейчас остро нуждается в большом сюжете, например, для повести.
Добавлю, что Мелёхина – очень добрый, полный нежности автор, который стремится подтолкнуть своих героев к хорошему варианту, преодолеть суровые реалии, правда, пока не всегда художественно убедительно. Писательнице нужно, чтобы юный друг Саня, не имеющий денег, поймал ко дню рождения героини живую бабочку, которую они вместе отпустят, а Тася Лыжница «зимой щедро раздаривала соседям-паутинцам свою любовь, сваренную заживо и запертую под капроновой крышкой. Тасино варенье славилось на всю округу». И она ведет нас по заброшенным и выжившим деревням, как сталкер с живой бабочкой, трепещущей между ладоней.
Ярославец Алексей Серов много «пишет о тех, кого когда-то называли “человек труда”», и в своем сборнике повестей и рассказов «Жизнь не так коротка» (М.: Издательство «Э», 2017) возвращает читателю подзабытую производственную тему. Автор знаком с ней не понаслышке – много лет он отработал газорезчиком на заводе. Книга открывается самым известным его рассказом «Хозяин». Простой рабочий, глухонемой от рождения Николай Мологин по прозвищу Колун, чувствует себя «хозяином» завода, ответственным за него. Несправедливо уволенный, он все равно ходит на работу, вступает в конфликт с новым директором и добивается его отстранения. Сюжет в современных реалиях кажется сказочным, но в него почему-то хочется верить. Вообще, за героев Серова по-человечески переживаешь в бытовых перипетиях, даже если не находишь в их поступках экзистенциальной глубины. Они несговорчивы и порой не в меру уперты, но при этом хорошо узнаваемы.
В нескольких рассказах труд представлен формой высшего счастья. «Любая деревенская работа была ему откуда-то знакома, а если не знал чего, то с легкостью перенимал у людей в этом деле опытных». А собственный дом и участок ни в коей мере не признак мещанства и ограниченности, но точка приложения творческой энергии.
Своей «самородковостью» газорезчик Серов невольно напоминает о Шукшине, только родом из города и с заметной прививкой западной литературы, от Хемингуэя (в названии одного из предшествовавших сборников «Мужчины своих женщин» кроется полемическая отсылка к его «Мужчинам без женщин») и Сэлинджера до Буковски. Не чурается автор и фантастики: в короткой повести «Вавилон», напомнившей несколькими сценами упомянутого Буковски, героям удается предотвратить форменный апокалипсис, а рассказ «Прорыв» – своего рода реминисценция фильма «День сурка». Заглавный же рассказ «Жизнь не так коротка» содержит неожиданную аллюзию на былины об Илье Муромце. Отмечу редкую особенность – действие книги в основном разворачивается в городе, однако природа и ее вмешательство в сюжет выглядят естественно и даже неизбежно. Стихийные силы, внешние и внутренние, их противоборство, а чаще сочетание – одно из самых ярких ощущений от прозы Серова. Стихии страстей ведут его героев, а их обуздание приносит незаменимый, но часто горький опыт. Об этом рассказ «Тезка» – один из лучших в книге.
В повести «Злоба ночи» Серов вступает на многократно исхоженную и потому опасную территорию – выбирает в качестве главного героя писателя. Но на первый план здесь выходят не муки творчества, а тревога за здоровье его маленькой дочери, которую нужно везти среди ночи в больницу и добиваться помощи. «Может быть, здесь им и помогут. Спасут жизнь, здоровье. Может быть. Но в уплату за это потребуют полного унижения. Почему-то унижение было здесь самой ходовой валютой».
Выделяется лаконичный рассказ «Совершенство». Старик, помешанный на собственном здоровье, теряет опостылевшую жену и ожидает новой лучшей жизни. «Он думал о чем-то постороннем, о каких-то пустяках – и вспомнил вдруг момент, когда разлюбил ее. Много лет ей удавалось питать в нем иллюзию того, что она молода, свежа и подобна цветку. И однажды случайно услышал из кухни ее старушечий кашель. Не видел ее, а слышал только этот ужасный кхекающий кашель… тут-то он прозрел». Но против собственных ожиданий здоровяк уходит из жизни следом за нелюбимой.
В книге есть проходные рассказы, такие как «Волосы», «Пассионарий», «Ничто в этом мире» (заявленный как рассказ для фильма, однако кинодействия там слишком мало, и появляется предсказуемый мелодраматизм). Писатель из рассказа «Ничто в этом мире» как будто продолжает комическую линию из мелёхинского «Что вы знаете о хлебе», но вся история гораздо менее достоверна. Встречаются и примеры аляповатостей: «отвратительно и в то же время возбуждающе», «во всем деле адскую боль», «образовалась дыра, длинная траншея, смачно затем схлопнувшаяся».
Финал книги – рассказ «Крест», вводящий читателя в кажущийся неразрешимым клубок бытовых проблем и преступлений и выводящий к ночному храму как единственной надежде, что выглядит обоснованно в отдельном рассказе, однако излишне дидактично в качестве заключения всего сборника. Да, жизнь всегда несовершенна, но полное совершенство – только смерть.
Александр Бушковский из Карелии представляется самой бесспорной по своему значению и в то же время многообразно трактуемой критиками фигурой данного обзора. Эффект от его обманчиво просто написанной книги «Праздник лишних орлов» (М.: РИПОЛ классик, 2017) – как от фильмов Тарковского: каждый видит свое.
Так, Евгений Ермолин отдает предпочтение ментально-географическим аспектам. «Ну и Соловки для северянина – это ж извечно трудовая вахта, трудничество или зэкованье, а труд у нас, внучат Кощея Виссарионыча, как известно, дело чести, дело славы, дело доблести и геройства», – указывает Ермолин. Получается, что и трудник, и зэк в равной мере подневольные люди, а труд на нашей земле возможен только через тотальное насилие? К таким выводам может прийти персонаж книги, но едва ли это уместно для опытного критика.
Александр Чанцев считает Бушковского одним из последних реалистов, чья биография ищет выхода в слове, певцом уходящей натуры. И Бушковский вроде бы «закрывает тему», уводя дорогих ему героев со сцены, но сама мощь и правда, с которыми этот уход описан, делают почти неизбежными возрождение их лучших качеств в следующих поколениях.
Валерии Пустовой ближе пространство мифа. «Север же – это вообще не про Карелию, знаете? Это про край мира, где выстывает дым последних домашних очагов и в море обрывается земля, где живет сине-белая хозяйка мертвых Хель, куда увозит живых мальчиков Снежная королева.
Это про край жизни», – считает Валерия Пустовая. В самом деле, в книге ощутимо дыхание исландских саг (и упоминание берсерков, видимо, неслучайно), только родственные связи здешних героев не приходится дотошно перечислять, они без роду-племени. Бушковский – писатель с магической глубиной. И его сюжеты поворачивают в другую сторону, когда случайная встреча меняет состояние героя, будит в нем человечность и указывает милосердный выход из тупика агрессии.
Казалось бы, отставной майор СОБРа с пятью командировками в Чечню и боевыми наградами должен стать очередным автором «чеченской» темы после Аркадия Бабченко и Захара Прилепина, Александра Карасева и Константина Алексеева, Германа Садулаева, Марины Ахмедовой, отчасти Сергея Говорухина и других. Но Бушковский протестует против такого однобокого восприятия. «Говорить о войне – только очки себе набирать. Я писал о ней, наверное, потому, что надо было выговориться. А теперь хватит». И он отторгает войну вслед за Хемингуэем, Ремарком и Константином Воробьевым.
Его герои – Фома, Горе, Пух, дядюшка Хук и другие – ищут себя в мирной жизни, то восстанавливая справедливость криминальными способами, то глубоко раскаиваясь. Религия одновременно (или поочередно) притягивает и отталкивает героев Бушковского. Существующие ее варианты не вызывают у них полного доверия. Отсюда и такие признания: «Бог терпит меня на белом свете по неизвестным мне причинам. Многие ближние, и моложе, и сильнее, и умнее, уже умерли. Я не верю себе, не могу понять Бога и просто плету свой канатик из рвущихся ниток религий и вер» (рассказ «Как сплести канатик»). Модный термин «пэчворк-религия» вполне применим к ранним рассказам. Однако уже в «Индейских сказках» (2015) автор (и его герои) все явственнее склоняются к традиционному православию.
Вопросы, которые поднимаются в книге Бушковского, гораздо важнее обрамляющего их сюжета, зачастую незамысловатого. И пристальность читательского внимания при внешней безыскусности стиля достигается глубиной подтекста, завораживающим зрелищем единоборства с этими самыми проклятыми вопросами. Нет ощущения «суперменства» главных героев, но постоять за себя и близких они умеют. Например, рассказ «Такие и не такие» выглядит краткой энциклопедией драк (больше десятка поединков, стычек и разборок описывается или упоминается в одном рассказе). Конфликты эти разрешаются быстро, почти автоматически. Поражения сменяются волевыми победами. Но эти победы не приносят радости: существующая действительность как будто изживает героя, не утерявшего достоинства и совести.
Две опорные повести книги – «Праздник лишних орлов» о трех старых друзьях, на ощупь ищущих свой путь в монастыре и в миру, и «Индейские сказки». Попытка осмыслять судьбы определенных слоев русского народа через сходство с индейцами не абсолютно нова, но проходит у других авторов короткими вспышками, публицистическими монологами. Здесь же вся повесть, включающая множество случаев и баек, в итоге поражает цельностью и завершенностью.
Проза Бушковского устремляет внимание читателя по духовной вертикали, поднимает на высоту, с которой бытовые подробности обретают магическую силу. Особый вес финалов его повестей и многих рассказов в том, что одновременно с четкой сюжетной точкой истории обретают некое продолженное измерение в сознании – о них продолжаешь думать, самостоятельно искать выходы и ответы. А такой эффект свойствен исключительно авторам, не только хорошо владеющим писательской техникой, но и способным на прямое искреннее высказывание, не подменяемое лозунгами.
«Ванька усмехнулся:
– Тебе бы сказки писать детям, страшные.
– А я что делаю? – усмехнулся и я. Мне стало легко».
Дети думали, что давно повзрослели, но оказалось, что еще нет. Потому и пришло время Бушковского – не только честнейшего реалиста, но и самого правдивого сказочника.
Литература как таковая важна для читателя, когда находит в себе силы говорить о насущно важном для него, а не становится закрытой сферой. Каждая эпоха по-новому актуализирует этот запрос. Обнадеживает, что появляются писатели, которые переосмысливают и развивают традиции классической литературы, говорят о важном и не боятся отвечать за свои слова.
Тимур Вермеш. Он снова здесь. – М.: АСТ / Corpus, 2014.