Автор: Елена Сафронова

К вопросу о круге первоисточников сборника новелл Бориса Акунина «Нефритовые чётки».

«Фандориана» Бориса Акунина закончена. В феврале 2018 года из печати вышел заключительный том о похождениях лучшего сыщика дореволюционной России – о приключениях его в России послереволюционной. Автор не раз публично заявлял, что эта книга станет последней в цикле. Несмотря на эти разошедшиеся по Интернету заверения (или благодаря им, ибо слава Акунина как мастера мистификаций едва ли не превосходит его славу как писателя «масскультовых» романов), читающая и рецензирующая публика не восприняла их всерьёз. Так, Егор Михайлов в рецензии на «Не прощаюсь», опубликованной на портале «Афиша. Daily» на следующий день после того, как книга официально поступила в продажу – откровенно пишет: «И если уж Акунин действительно не прощается со своим героем (кто, в конце концов, всерьез верит фразе “последний роман о Фандорине”?), то самое время устроить этой франшизе перезагрузку». Рецензент, похоже, воспринимает роман как часть большой уловки автора, нацеленной на то, чтобы вернуть читателям «обновленного» Фандорина.
Несмотря на «безнадежное» название и элегическую концовку, украшенную, точно торт вишенкой, прощальным хокку «Сколько раз я спел / одну и ту же сутру – / пора и честь знать», основания для подозрений, что «фандориана» себя не исчерпала, есть. Об убийстве главного героя мы узнаем, что называется, через третьи руки, в пересказе злодея, подстроившего уничтожение Фандорина и хвастающегося удачным предприятием его жене. Налицо принцип «испорченного телефона», когда в цепочку передачи информации могут вкрасться какие угодно ошибки; и, наконец, отчего мы должны верить основному злому гению романа? Отметим, что и технология убийства такова, что тела так и не нашли – и не должны были! – отчего снова возникает мысль о хитром плане имитации смерти с ведомыми лишь злодею да автору целями. Есть и литературоведческий мотив – многие критики, писавшие о «Не прощаюсь», справедливо заметили, что суть этого романа вовсе не в детективной интриге и не в торжестве добра над злом, а порядка над хаосом. Игорь Кириенков в рецензии «Последний из романов: станет ли «Не прощаюсь» финалом для Фандорина?» высказывает ценную мысль: «…один из ведущих российских беллетристов выпустил очень посредственный детектив – и не самый тривиальный текст о Русской революции», – но также и воздает должное писательской изворотливости: «…идеально закругленный финал, который освобождает автора от любых обязательств». Возможно, если Фандорину суждена дальнейшая литературная жизнь, она будет протекать не стремительно – в пространстве захватывающих приключений, а медленно и вязко – в русле историософских романов, сопряженных с философскими концепциями, которыми в последние годы «увлекся» Акунин («Аристономия», «Другой путь» и т.п.).
Но пафос настоящей статьи в другом. Уж если лично объявленный создателем «последним» роман порождает столько споров, то можем ли мы быть уверенными в том, что разгаданы загадки всех предыдущих книг «фандоринского» цикла, выходящих еще тогда, когда конца-краю не виделось деяниям выдающегося сыщика?
Возьмем сборник детективных новелл «Нефритовые чётки» (изд. «Захаров», 2006 год). Общеизвестно – и опять же инспирировано самим автором – что это не столько самостоятельное произведение, сколько торжество постмодернистского метода, воплощенного в «адресации» к известнейшим мастерам детективного жанра. Приключения Фандорина, лёгшие в основу каждой новеллы, с одной стороны, вписаны в его придуманную биографию – с тем, чтобы не оставить в ней белых пятен, показать, чем занимался Эраст Петрович «в промежутках» между крупными делами, каждому из которых посвящен отдельный роман, в период с 1882 по 1900 год. С другой стороны, они «вмонтированы» в художественную манеру десяти классиков, перечисленных на титульном листе:
«Эта книга посвящается
Санъютэю Энте
Эдгару Аллану По
Жоржу Сименону
Роберту Ван Гулику
Артуру Конан Дойлю
Патриции Хайсмит
Агате Кристи
Вашингтону Ирвингу
Умберто Эко
Морису Леблану».
Не всех этих писателей можно однозначно отнести к когорте детективщиков. Санъютэй Энте был по профессии не литератором, а актёром, и его талант рассказчика вырос из написания для себя ролей, а основным его талантом специалисты полагают мастерство писать диалоги и соединять в одной истории комическое и трагическое. Вашингтон Ирвинг трактуется литературоведением как «писатель-романтик», один из «отцов» американской литературы. То же самое можно сказать и об Эдгаре По, который при жизни считался посредственным журналистом, а после смерти обрёл писательскую славу и который разрабатывал прежде всего жанр «страшного рассказа». Умберто Эко в первую очередь – философ, семиотик и теоретик культуры, и из написанных им романов только «Имя Розы» отличается ярко выраженной детективной интригой, но ею не ограничивается. Так и Роберт Ван Гулик был учёным-востоковедом, а детективно-исторические повести писал, вероятно, для интеллектуальной «разрядки». Артур Конан Дойл, грубо говоря, вообще «многостаночник», работавший, помимо детектива, в жанрах исторического романа, мистической новеллы и даже критического реализма («Торговый дом Гердлстон»). Да и Жорж Сименон был почитаем советским литературоведением и обильно переводим еще в СССР не за детективное мастерство, а за беспристрастность в отображении «пороков буржуазного общества», лежащих в основе большинства распространённых у нас произведений писателя. Новелла «Из жизни щепок», посвящённая ему, самая «революционная» в сборнике – её концепция в том, что и низшие слои общества способны на сильные губительные страсти; таким экзотическим образом проводится мысль об изначальном божественном равенстве людей, которое они сами неправедно разбили на классы. Так что «Нефритовые чётки» нельзя воспринимать плоско – как «подражательство» более знаменитым авторам детективов – или даже прославленным образцам детективного жанра.
Новеллы в книге расположены в том же порядке, в каком имена их незримых «покровителей». Прочитав книгу, нетрудно убедиться, что Санъютэю Энте посвящена новелла «Сигумо», Эдгару Аллану По – «Table-Talk 1882 года», Жоржу Сименону – «Из жизни щепок», Роберту Ван Гулику – «Нефритовые четки», Артуру Конан Дойлю – «Скарпея Баскаковых», Патриции Хайсмит – «Одна десятая процента», Агате Кристи – «Чаепитие в Бристоле», Вашингтону Ирвингу – «Долина мечты», Умберто Эко – «Перед концом света», Морису Леблану – «Узница башни».
Этот ряд посвящений большинство читателей и критиков приняли на веру – не то чтобы зря, но, как мы намерены показать в настоящей статье, здесь не всё так просто.
Начнем с того, что некоторые прототипы в новеллах из «Нефритовых четок» узнаваемы дословно, и это даже отражено в вики-статье о сборнике. Таковы «Скарпея Баскаковых», совпадающая с «Собакой Баскервилей» вплоть до первых букв фамилии злосчастной семьи; «Одна десятая процента», довольно прозрачно восходящая к «Случайным попутчикам» Патриции Хайсмит, известной в России благодаря экранизации Альфреда Хичкока «Незнакомцы в поезде»; «Чаепитие в Бристоле», где у Агаты Кристи «заимствован» не столько сюжет, сколько образ любопытной и наблюдательной старой девы мисс Палмер, поименованной анаграммой фамилии мисс Марпл.
В остальных же новеллах параллели с «первоисточниками» мало очевидны, да и «первоисточники» буквально установить не удаётся. Скажем, что общего у жуткой истории «Перед концом света» о раскольниках, сопротивляющихся Первой всероссийской переписи населения групповыми самоубийствами, с разгулом преступности в стенах средневекового монастыря в «Имени Розы» Умберто Эко? Ничего, кроме идеи, что религиозное служение в глазах фанатиков стоит десятков положенных за него жизней – не жаль ни чужих, ни даже своей. И все-таки здесь речь более о настроении прозы, чем о конкретном подражании.
В других случаях совпадение идет по линии колорита. Это, конечно, «Долина Мечты», окликающая «Сонную лощину» названием географического объекта и мистическим сюжетом, «подложка» которого оказывается вульгарно материальной. Кстати, в «Долине Мечты» ярко прослеживается наличие нескольких прообразов – таинственный персонаж Безголовый всадник семантически и действенно перекликается с героем самого известного нам романа Майн Рида «Всадник без головы» (по сути, Акунин делает кальку с английского названия романа «The headless horseman»). Правда, оказывается он не ездящим на лошади мертвецом, а индейским пончо, нацепленным на обруч, которое надевают на лоб злоумышленники и едут пугать мирных поселян; эдакой коллективной маской.
Достаточно ли внимания «букету» первоисточников «Нефритовых четок» уделила текущая литературная критика и литературоведение? Насколько нам известно, эту тему развивала кандидат филологических наук Алла Головачева. В статье «Чехов в постмодернистском контексте: “Вишневый сад” – “Скарпея Баскаковых” Б. Акунина» («Литература в школе», 2010, № 8) она прослеживала оригинальные параллели «Скарпеи Баскаковых» не только с произведениями Конан Дойла («Собака Баскервилей» и «Пестрая лента»), но и с пьесой Антона Чехова «Вишневый сад». Но, безусловно, и это еще не предел. Кругозор Акунина, как неоднократно отмечала в своих работах Алла Головачева, необычайно широк, что позволяет ему выстраивать в своей прозе такие неожиданные и порой такие тонкие мистификации.
Нет предела совершенству, и потому наше скромное желание – указать на еще один прототип текста из сборника – «Table-Talk 1882 года». Это не столько детектив, сколько детективная реминисценция: на глазах читателей происходит не само зловещее событие, а весьма статичное и герметичное действо – раскрытие Фандориным преступления, оставшегося, как мы бы сегодня сказали, «глухарем», по рассказу очевидца, на протяжении часа-двух, пока длится десерт великосветского обеда.
Напомним вкратце фабулу новеллы. Фандорин приглашен на обед в салон Лидии Николаевны Одинцовой. Характерно, что эта дама носит ту же фамилию, что и героиня тургеневских «Отцов и детей» Анна Сергеевна, несбывшаяся любовь Евгения Базарова. Персонаж романа Тургенева – не обыкновенная аристократка, проводящая время в праздных удовольствиях, но женщина незаурядная, обладающая деловыми способностями и научными познаниями. Нет ли здесь завуалированного «комплимента» от Акунина в адрес владелицы салона?.. Как бы там ни было, но беллетрист верен своему принципу: он по максимуму использует аналогии, вплетая в свои тексты напоминания о «золотом фонде» русской классики, иногда «точечные», а иногда и полномасштабные, поднимая тем самым литературную значимость собственных сочинений.
Вернёмся в салон акунинской Одинцовой. Эта светская львица старается навести застольную беседу на разговор о таинственных происшествиях, дабы дать гостю возможность блеснуть своим дедуктивным методом. Завсегдатай салона Архип Гиацинтович Мустафин рассказывает имевшую шестью годами ранее таинственную историю бесследного исчезновения одной из сестёр-близнецов Каракиных. Девушек отличала лишь родинка на щеке Анюты. Анна и Полина жили с самодуром-отцом в имении, затерянном в глуши Зарайского уезда, и были уже, по меркам того времени, старыми девами – достигли 28 лет. Меж тем тяжёлый характер отца полностью лишал их мужского общества – за исключением ровесников князя, к которым принадлежал и Мустафин, порой заезжавший в имение Каракиных после охоты. Но вот старый князь Каракин затеял переустройство усадьбы и с этой целью вызвал из Парижа двух архитекторов. С молодым архитектором Ренаром, обаятельным молодым человеком, которому шла байроническая хромота, завела роман Полинька – более живая и энергичная из сестёр. В отместку нудная «правильная» Анюта наябедничала отцу на сестру. Французу велели на следующее же утро покинуть имение. Когда он уехал, вместе с ним – по крайней мере, в то же время – исчезла и Полинька. Анюта же была обнаружена в своей комнате в глубоком обмороке. Придя в себя, она проявила признаки тяжелейшего нервного расстройства, и от неё не смогли добиться, что произошло с сестрой. Поиски же, которые провел сперва князь с дворней, а затем полиция, ничего не дали – княжна Полина Каракина как в воду канула. Спустя месяц старый князь скончался от апоплексического удара, а его оставшаяся единственной дочь покинула усадьбу и вообще Россию – обосновалась в Рио-де-Жанейро. Хозяйка салона на пари с Мустафиным предложила Фандорину разгадать загадку близнецов.
Эраст Петрович принимает участие в чужом пари с присущим ему рыцарством, чтобы помочь выиграть даме.
Он уточняет несколько «технических» деталей у Мустафина, очевидца скандала в усадьбе Каракиных. Например: не было ли в багаже изгнанного из имения француза большого сундука? Мустафин догадывается, что подтекст вопроса – не мог ли воздыхатель тайно вывезти влюбленную девицу. Не мог: «Французик был гол как сокол. Мне вспоминаются какие-то чемоданчики, узелочки, пара шляпных коробок». Один ли Ренар уезжал в Москву со станции? Да, это подтверждает возчик, верный слуга Каракиных. Более того, француз и в Москве жил совершенно один, от него отвернулись заказчики, не желающие ссориться с князем. Так что вскоре горе-любовнику ничего не осталось, как вернуться в Париж. Третий вопрос чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе был: не могла ли княжна Полинька сговориться с караульными при усадебных воротах или подкупить их? Не могла, это доказала полиция.
Затем мысль Фандорина принимает экзотический оборот: он интересуется, был ли в усадьбе водопровод, и выясняется, что в деревенском доме князь Каракин действительно устроил водоснабжение, и в покоях его самого, дочерей и гостей имелись «самые настоящие ванные». Это последнее обстоятельство заставляет Фандорина заявить: «Думаю, что ваш п-парадокс разгадан. Только разгадка больно уж неприятная». Чтобы подтвердить свою догадку, он просит лакея Одинцовой пойти на телеграф, отправить телеграмму и дождаться ответа. Никто в гостиной не в курсе содержания телеграммы.
В ожидании лакея с весточкой Фандорин выносит безапелляционный вердикт: «Веселая Полинька убила грустную Анюту. И это еще не самое кошмарное». А затем применяет дедуктивный метод, обосновывая свое общее утверждение частными тезисами. Он начинает дедукцию с психологических умозаключений: «Итак, две скучающие б-барышни. Утекающая меж пальцев, да, собственно, уже почти и утекшая жизнь – я имею в виду женскую жизнь. Праздность. Перебродившие силы души. Неоправдавшиеся надежды. Мучительные отношения с самодуром-отцом. Наконец, физиологическая фрустрация – ведь это молодые, здоровые женщины. …Даже не берусь представить, сколько всего намешано в душе д-девушки, оказавшейся в подобном положении… А тут еще особенность: рядом все время твое живое зеркало, двойняшка-сестра. Вероятно, здесь не могло обойтись без причудливого смешения любви и ненависти». Каковое, по мнению Фандорина, лишь усилила для обеих сестер любовная история одной из них с Ренаром: «До сего момента у Анюты и Полиньки все было одинаково, все поровну, теперь же они оказываются в совершенно разных мирах. Одна счастлива, воскрешена к жизни и – во всяком случае, по видимости – любима. Другая чувствует себя отринутой, одинокой и оттого вдвойне несчастной. Счастливая любовь эгоистична. …И вдруг все это оборвалось в один миг – причем именно т-тогда, когда любовь достигла наивысшей своей вершины.…Ужаснее всего то, что виновницей т-трагедии оказалась родная сестра. Которую, согласимся, тоже можно понять: вынести такое счастье рядом c собственным несчастьем – на это требуется особый склад души, которым Анюта явно не обладала».
Расставив психологические акценты, сыщик переходит к «технологии» преступления, которое назвал «убийством, причем самого худшего, каинова сорта». Он считает, что обстоятельства неопровержимо указывают лишь на одну вероятность: в ночь после скандала, когда француза заперли во флигеле до утра, в спальне княжон Полинька умертвила Анюту каким-либо бескровным способом – задушила или отравила. «Убив сестру, Полинька перетащила тело в ванную, там разрезала его на куски и спустила кровь в трубу». А «расчлененная п-плоть покинула усадьбу, разложенная по чемоданам и шляпным коробкам француза». Части тела убитой убийца передавала сообщнику через окно в какую-то емкость, дабы не запятнать француза кровью; а чтобы самой не испачкаться кровью сестры, Полинька разделась донага. Любовник уносил куски тела и прятал в своих вещах. Наутро он был выставлен из усадьбы, и никто не узнал, какую жуткую «начинку» скрывал несерьезный на вид багаж. Полинька тем временем смастерила родинку на лице, чтобы выдать себя за Анюту.
А затем ее нервы сдали, и она впала в глубокий обморок, завершившийся душевным расстройством. Старый домашний доктор, способный заподозрить подмену девиц, незадолго до этих трагических событий умер. Отец вынужден был списать изменения в характере и поведении Анюты («И раньше-то веселостью не отличалась, а тут и вовсе рта не раскроет») на сильнейший стресс. Земский врач, лечивший пациентку, видел ее впервые и не мог установить личность больной – да и не нужно ему это было.
Спустя какое-то время, после смерти отца (Эраст Петрович недвусмысленно намекает, что Полинька старого князя и отравила), она оставила Россию и на другом конце света вышла замуж за своего возлюбленного.
Одно только Фандорин не берётся утверждать: кто именно, Полинька или Ренар, был инициатором монструозной расправы над Анютой. Хотя в Ренаре он видит только самые скверные черты натуры и уверен, что в основе всей эскапады лежит его корыстолюбие.
Эраст Петрович сам шокирован картиной, которую живописует, но стоит твердо на позиции, что «невозможно ничто иное». Он отвечает на все «дополнительные» вопросы публики, подводя к глобальному вопросу о смысле макабрической мистификации с выдачей себя живой сестры за покойницу: «Если б исчезла Анюта, …то на Полиньку неминуемо пало бы подозрение, что она расправилась с сестрой из мести, и тогда следы убийства искали бы более т-тщательно. Это раз. Исчезновение влюбленной девушки одновременно с французом выводило на первый план версию, что это именно побег, а не преступление. Это два. Ну и, наконец, под видом Анюты она могла бы когда-нибудь в будущем выйти замуж за Ренара, не выдав себя задним числом. Очевидно, именно это и произошло в далеком Рио-де-Жанейро». Однако Мустафин спорит с выводом Фандорина, оперируя шаблонами – «…убедительно говорил об исконных свойствах женской натуры, которая стыдится наготы и не выносит вида крови». Именно в этот момент возвращается лакей и приносит телеграмму от русского посланника при дворе бразильского императора Карла Вебера: «Да. Да. Нет». Так лаконично дипломат ответил на вопросы: «Замужем ли проживающая в Бразилии российская подданная урожденная княжна Анна Каракина? Если да, то хром ли ее муж? И еще: есть ли у княжны на правой щеке родинка? Все это необходимо мне для пари. Фандорин». Это действенно доказывает, что под видом Анны Каракиной в Бразилии проживает Полина, жена хромого Ренара, а родинку она стерла за ненадобностью. «… отсутствие родинки лишний раз подтверждает, что Ренар был соучастником убийства и отлично знает, что женат именно на Полиньке, а не на Анюте», – замечает Фандорин, муссируя зловещую роль мужчины в этом «преступлении страсти».
Что же в этом тексте от Эдгара Аллана По? На первый взгляд – до смешного мало, а именно – что автор прибегает к довольно неуклюжему приёму: в прямую речь Мустафина вписывает реплику: «После приезжаю на похороны – батюшки-светы, усадьбу не узнать. Жутко там сделалось, будто черный ворон крылом накрыл. Посмотрел, помню, и думаю: быть сему месту пусту. Так и вышло», – взывающую к «миру» Эдгара По. Тут и «черный ворон» (брат того, который каркал «Newermore!»), и трагическое сбывшееся пророчество. И все-таки текстовая апелляция к По выглядит довольно натянутой. Возможно, у Акунина не было выбора, коль скоро он посвятил американскому классику именно эту историю? Ведь в ней нет ничего специфически «эдгароповского».
Великий мастер ужасов и мистики крайне редко вводил в свои рассказы любовные линии. Да и вообще женские образы у По нечасто встречаются. Лигейя в одноименной новелле – не простая женщина, а колдунья, вернувшаяся с того света, чтобы сначала уморить новую жену своего небезутешного вдовца, а затем вселиться в ее тело и «оживить» его. Мать и дочь Л’Эспане – «всего лишь» несчастные жертвы кровавого «Убийства на улице Морг». Слабый пол жертв выбран, скорее всего, для демонстрации именно их «слабости», так как преступление вовсе лишено человеческого умысла. И лишь Мари Роже из рассказа «Тайна Мари Роже» пострадала из-за своей молодости, красоты и доверчивости мужчинам. Концептуально этот рассказ отчасти соотносится с «Table-Talk 1882 года», хотя обстоятельства драмы и преступления, описанные в них, разительно непохожи. Однако нельзя сбрасывать со счетов фигуру Огюста Дюпена, объединяющую «Убийство на улице Морг» (1841), «Тайну Мари Роже» (1842) и «Похищенное письмо» (1844) в трилогию об этом аристократе-детективе. Эдгар По подчеркивает, что для Дюпена раскрытие преступлений не было ни долгом службы (почему его некорректно называть сыщиком), ни следствием личной вовлечённости в историю – единственно лишь удовольствием предаваться процессу рационального мышления. Пожалуй, Фандорин в «Table-Talk 1882 года» немного «списан» с неизменно рационально рассуждающего Дюпена, разгадавшего тайну убийства на улице Морг сразу по прочтении газетных публикаций на эту тему, а из осмотра места происшествия почерпнувшего лишь доказательства своей версии. Но Эраст Фандорин намного эмоциональнее Огюста Дюпена; он не только содрогается от ужаса и отвращения, описывая ход преступных событий, но и позволяет себе давать нравственную оценку действиям «антигероев». Дюпена же моральная подоплека преступлений вовсе не волнует; его дело – решенная задачка, перед которой спасовали полицейские, что особенно приятно интеллектуалу.
С теми же «половинчатыми» основаниями можно поискать истоки «Table-Talk 1882 года» в тех рассказах Эдгара По, где упоминается аналогичный способ убийства и избавления от трупа. Тут, безусловно, сразу вспоминается «Сердце-обличитель», где преступник-безумец убил квартирного хозяина из-за того, что не мог выносить вид его глаза с бельмом, расчленил тело и спрятал фрагменты под половицы в своей комнате. Он намеревался вывезти останки через несколько дней, когда внимание полиции к исчезновению старика ослабнет. Он беззастенчиво лжёт полиции о том, что старик, мол, уехал среди ночи. Удовлетворённые этим объяснением, должностные лица и не собираются подозревать маньяка, но устраиваются поудобнее в его комнате и заводят светскую беседу. Во время болтовни убийца начинает улавливать странный тихий звук – «словно тикают завернутые в вату часы», и, уверенный, что все слышат это же тиканье, выдаёт себя, крича, что под полом бьётся сердце покойного. Но этот короткий и весьма линейный рассказ ничего, помимо техники убийства, не роднит с новеллой Акунина – последняя намного «куртуазнее», если уместно так выразиться.
Здесь отметим, что и в «Убийстве на улице Морг» фигурирует отсечённая голова. Зато разгадка этого кошмарного происшествия лежит вообще вне человеческих страстей – ярость вырвавшегося от хозяина орангутанга всё равно что стихийное бедствие; он уничтожил тех, кто был хуже защищён. Правда, прослеживается ещё одна немаловажная цепочка: образ Дюпена и его дедуктивный метод развеивает первоначальный налет мистики, из-за которого задачу не может решить полиция, придавая разгадке реалистичность. Эту богатую сюжетными возможностями коллизию Акунин, вероятнее всего, подразумевал, «обращаясь» к Эдгару По.
И всё же как бы мы ни пытались полностью наложить сюжетно-психологический рисунок «Table-Talk 1882 года» на какое-то из лекал Эдгара По, нас ждёт несовпадение. Конечно, весьма вероятно, что Борис Акунин пародировал не какой-то определенный текст, а саму атмосферу рассказов По: таинственную, мрачную, недобрую, если не вовсе бесчеловечную, причём как со стороны преступника, так и со стороны его оппонента – Огюст Дюпен весьма достоин определения, кое дал Пётр Струве Владимиру Ленину: «мыслящая гильотина». Но с тем же успехом может оказаться, что критика просто «просмотрела» ещё один из источников этой занимательной, но жестокой истории. Возможный прототип принадлежит перу совсем другого автора, даже не поименованного Акуниным в его «пантеоне» для «Нефритовых чёток».
Мы имеем в виду рассказ Картера Диксона (известного также как Джон Диксон Карр, Карр Диксон и Роджер Фэрберн) «Дом в Гоблинском лесу».
Издание антологии «Только не дворецкий», куда входит вышеупомянутый рассказ, имело целью всестороннее знакомство русского читателя с лучшими представителями англо-американского детектива. В антологии 30 авторов; между прочим, в их число входит Алан Александр Милн, который для большинства – автор исключительно саги о Винни-Пухе. В предисловии к его тексту специально оговорено, что Милн – это «не только Пух».
Составители антологии отдавали себе отчёт в том, что многие имена прозвучат на нашей почве впервые – или после основательного забвения. Поэтому в антологию собрали наиболее характерные для авторов детективные истории и предварили их биографо-библиографическими справками. Не стал исключением и Картер Диксон. О нём сообщается, что это «первый американец, которого приняли в английский Детективный клуб. И не зря – ведь он прожил в Англии большую часть жизни, писал самые что ни на есть английские детективы, и прототипами двух придуманных им сыщиков были такие образцовые англичане, как Честертон и Черчилль». А также – что писатель был мастером «убийства в запертой комнате». Этот мотив чрезвычайно важен для рассказа, который мы смеем считать одним из «вдохновителей» акунинской истории.
Рассказ «Дом в Гоблинском лесу» написан Диксоном в 1947 году – спустя более чем сто лет после появления трилогии Эдгара По о Дюпене. Однако между двумя этими текстами есть кое-что общее, как мы увидим далее, и вряд ли совпадение случайно.
«Дом в Гоблинском лесу» относится к серии Картера Диксона «про Генри Мерривейла». Это бывший сотрудник британских спецслужб, аристократ с плебейскими замашками и светлым умом, а также – с широкими связями. Считается, что именно он списан с Уинстона Черчилля.
Завязка «Дома в Гоблинском лесу» выглядит несколько искусственной: молодая пара, Ева Дрейтон и хирург Билл Сейдж, караулят Генри Мерривейла в автомобиле около клуба, где тот обедает, и, по-видимому, заранее подбрасывают на ступени банановую кожуру. Как и следует ожидать, тучный Г.М. (так чаще всего называет свою креатуру писатель) скользит по ней и рушится на ступени, вопя от боли и объясняя, что он «себе задницу свернул». Билл Сейдж предлагает ему медицинскую помощь, и Г.М. подсаживается к парочке в машину. Ева приглашает его на пикник в их компании. Г.М. готов отказаться, и девушка интригует его тем, что на пикнике должна быть еще одна гостья – мисс Вики Адамс. Это имя круто меняет намерения Г.М., он просит новых знакомых заехать за ним завтра. Во временном промежутке с четырёх часов дня до утра до сведения читателя доводят «дело Вики Адамс», имевшее место 20 лет назад. Девочка лет 12 из богатой семьи однажды зимней ночью бесследно пропала из своей спальни в загородном доме – том самом, в Гоблинском лесу. Из дома, где были заперты все окна и прочно затворены все двери – от сквозняков! Спустя неделю бесплодных розысков она объявилась так же волшебно, как и исчезла: проснулась утром в своей кроватке, при том, что окна-двери были по-прежнему заперты. На вопросы, где она была, девочка отвечала, что не знает. Раскрыть тайну пропажи и возвращения Вики Адамс никому не удалось, а сама юная особа с тех пор полюбила дразнить окружение разговорами о том, что ее похитили эльфы и подарили ей способность дематериализоваться. Единственная зацепка, о которой Г.М. напоминает старший инспектор Мастерс, – что до Адамсов домом пользовалась некая банда и наверняка оставила там потайной ход. Но вот беда – полиция его так и не обнаружила, хотя «прощупала» особняк с пола до крыши.
Ева Дрейтон, кузина загадочной Вики, говорит Г.М., что надеется – ему, знаменитому человеку, Вики признается, где она провела неделю в детстве. За 20 лет родители обеих девушек умерли, и они остались единственными родственницами друг у друга. Вика – богачка с огромным наследством, Ева – нищенка на ее фоне. Домом в Гоблинском лесу давно уже никто не пользуется. Но на пикник группа едет именно туда.
Увы! По дороге и за обедом Вики продолжает жеманиться и убеждать всех, что была в стране фей, а заодно обещает снова исчезнуть. Г.М. отмечает, что Ева безумно ревнует Билла к Вики, а Вики, забавляясь, кокетничает с ним. Однако он же видит, что Билл вовсе не пылает к эксцентричной девице ответным чувством, хотя, кажется, принимает все её заигрывания. После обеда на террасе в дом вносят опустевшие корзины для пикника. Ева и Г.М. остаются в шезлонгах на лужайке перед домом, а Вики ведёт Билла показывать жилище ее детства – и осмотр небольшого, как не раз подчеркивает автор, домишки затягивается. В это время Ева успевает излить новому знакомому душу насчет своей любви к Биллу. Она затеяла пикник с Г.М., чтобы тот разоблачил кривляку и тем самым разочаровал Билла! – признаётся девушка. «Спецслужбист» отвечает ей, что Билл напуган Вики, а не влюблён в неё. Затем Ева, обратив внимание, что её возлюбленный слишком долго находится наедине в доме с ее кузиной, бежит внутрь, возвращается со слезами на глазах и заявляет, что прошла по коридору, а двери во всех комнатах заперты – и не лучше ли им с Г.М. уехать в город и оставить голубков в покое?..
В этот душещипательный момент появляется Билл, испачканный землей и соком травы, с тремя земляничинами в ладони. От него участники сцены, а с ними и читатели, получают новые фрагменты паззла. По словам Билла, Вики через пять минут пребывания в доме потребовала от него «земляники из лесной чащи», и он покинул дом с чёрного хода, а потом сорок пять минут ползал по лесу, ища ягоды. Вики же закрыла за ним дверь на засов, и он видел ее усмешку через стекло. Все отправляются на поиски Вики. Стоит ли говорить, что в доме нет ни ее, ни ее следов? Г.М., вооруженный специальными знаниями, осматривает окна, дымоход, ванную и прочие закутки – но тщетно. Все взвинчены до предела, и когда голос Вики раздаётся из темноты, но зажжённая лампа озаряет пустоту на месте, откуда была кинута реплика, – гости торопливо бегут из дома в Гоблинском лесу, наспех похватав корзины с грязной посудой и остатками еды.
Ночью Вики Адамс звонит Г.М. и утверждает, что материализовалась, но где – секрет; она не скажет ему об этом еще пару дней, чтобы проучить. После звонка пропавшей девушки «серпантин» рассказа раскручивается с ускорением и быстро «впадает» в финал. Тою же ночью Г.М. созванивается со старшим инспектором Мастерсом и узнает, что тот выяснил, каков был потайной ход из дома в Гоблинском лесу, активно используемый бандитами. Г.М. и сам уже догадался: это «окно с секретом», способное целиком съезжать вниз, в стену, и снова подниматься, создавая видимость герметично закупоренного помещения. Более того, Г.М. понял и другое: фальшивое окно в доме испорчено, его верхняя часть приколочена гвоздями к притолоке, так, что рама больше не опускается. После исчезновения и возвращения Вики её отец сам вычислил этот хитрый ход из дома и предотвратил новые побеги дочки. Но ей об этом не успел сказать – вскоре умер. Незнание о перемене, происшедшей с окном, сыграло роковую роль в судьбе выросшей Вики. Наутро, при личной встрече, Г.М. и Мастерс обмениваются впечатлениями о новой пропаже девушки. Г.М. уверяет инспектора, что Вики мертва, и сожалеет, что не отвратил от нее беду: «Видите ли, многие справедливо подозревали, что Вики Адамс – обманщица… Так и было. Чтобы привлечь к себе внимание, она разыграла родственников, провернув этот трюк с окном. И с тех пор она ловко этим пользовалась. Вот я и пошел по ложному следу. Я был начеку, ждал, что Вики Адамс выкинет что-нибудь эдакое. Потому мне и в голову не пришло, что опасность угрожает ей: эта элегантная пара красавчиков – мисс Ева Дрейтон и мистер Уильям Сейдж – задумала убить ее». Причину злодеяния Г.М. видит в колоссальном наследстве богатой эксцентричной дамы (и в давней ненависти кузины). Ему же злоумышленники отвели роль свидетеля, способного подтвердить, что Вики вновь проделала какой-то из своих трюков, а они, мол, оба всё время были на глазах у уважаемого человека. Вики действительно хотела вновь «утечь» через окно с секретом. Но все пошло не так…
Реконструировать способ убийства Г.М. помогли два штриха: в ванной дома в Гоблинском лесу, когда он её осматривал, из крана монотонно капала вода. Но разве может течь вода из крана в нежилом доме?.. Лишь в одном случае: если ванной недавно пользовались. Другой элемент разгадки обнаружил Мастерс: в буфете дома стояли грязные тарелки от пикника. Но если посуда осталась в буфете, то чем же наполнили корзины?..
«Видите ли, Сейдж – хирург. Он у меня на глазах забирал из машины свой черный чемоданчик с инструментами. Он отвел Вики Адамс в дом. В ванной он ее заколол, раздел и расчленил тело. …Голова, туловище, сложенные руки и ноги были завернуты в три больших куска тонкой прозрачной клеенки. Каждый был зашит суровой ниткой так, чтобы кровь не капала. Прошлой ночью я нашел один из кусков клеенки, который он порвал с угла, когда возился с иголкой. Затем он вышел из дома, оставив дверь с черного хода открытой, чтобы обеспечить себе то самое земляничное алиби. …Ева Дрейтон …по истечении условленных сорока пяти минут заявила, что ее жених и Вики Адамс крутят там шуры-муры. Она влетела в дом. Но чем она там занималась? Она прошла по коридору до конца. Я слышал ее шаги. Там она попросту заперла дверь и задвинула засов. Затем она вышла ко мне со слезами на глазах. И эти красавчики были готовы к осмотру дома». Говорила за Вики, конечно же, Ева: их голоса, благодаря родству, были похожи, а привычную жеманность кузины она легко сымитировала. Мастерсу ясно все, кроме одной «пустячной» детали: где же находилось тело Вики Адамс, пока её спутники осматривали дом? И кто же и как вынес его наружу? «Мы все», – утверждает Г.М. «Мастерс, …вы не забыли о корзинах для пикника?» По мнению Г.М., корзины сослужили Сейджу отличную службу: он сложил в них части расчлененного тела девушки, и они покинули дом под видом вполне невинной ноши.
Последнюю фразу в рассказе произносит Г.М.: «– Знаете, – сказал он, – а ведь я так никогда и не узнаю, что же я нес – может, голову?».
Как видим, «Дом в Гоблинском лесу» в самом деле содержит много совпадений с «Table-talk 1882 года»: сестры – соперничество из-за мужчины – наследство – загадочное исчезновение из запертого помещения – ванная – способ выноса тела – оставшаяся в живых выдает себя за убитую… Фактически рассказ Акунина является ремейком рассказа Картера Диксона. Так почему же наш автор посвятил его не члену английского Детективного клуба, а американскому мистику? Об этом можно только строить предположения. В конце концов, Борис Акунин – мистификатор почище Вики Адамс.
Укажем и на заимствование, которое, судя по всему, допустил Картер Диксон у Эдгара По: загадка проникновения в кажущуюся герметичной комнату через окно, открываемое тайной пружиной. В «Убийстве на улице Морг» Дюпен обстоятельно анализирует состояние окон в комнате, где женщин убил орангутанг: «Убийцы, несомненно, бежали в одно из этих окон. Но тогда они не могли бы снова закрепить раму изнутри, а ведь окна оказались наглухо запертыми… … Значит, они запираются автоматически. … Я подошел к свободному окну, с трудом вытащил гвоздь и попробовал поднять раму. Как я и думал, она не поддалась. Тут я понял, что где-то есть потайная пружина. …Я снова вставил гвоздь в отверстие и стал внимательно его разглядывать. Человек, вылезший в окно, может снаружи опустить раму, и затвор сам собой защелкнется – но ведь гвоздь сам по себе на место не станет. Отсюда напрашивался вывод, еще более ограничивший поле моих изысканий. Убийцы должны были бежать через другое окно. …я тщательно осмотрел раму второго окна; потом, просунув руку, нащупал и нажал пружину, во всех отношениях схожую со своей соседкой. Затем я занялся гвоздем. Он был такой же крепыш, как его товарищ, и тоже входил в отверстие чуть ли не по самую шляпку. … «Значит, гвоздь не в порядке», – подумал я. И действительно, чуть я до него дотронулся, как шляпка вместе с обломком шпенька осталась у меня в руке. Большая часть гвоздя продолжала сидеть в отверстии, где он, должно быть, и сломался. Излом был старый; об этом говорила покрывавшая его ржавчина; я заметил также, что молоток, сломавший гвоздь, частично вогнал в раму края шляпки. Когда я аккуратно вставил обломок на место, получилось впечатление, будто гвоздь целый. Не было заметно ни малейшей трещинки. Нажав на пружинку, я приподнял окно. Вместе с рамой поднялась и шляпка, плотно сидевшая в отверстии. Я опустил окно – опять впечатление целого гвоздя».
О том, что у Диксона больше, чем совпадение с открытием Дюпена, говорит диалог Г.М. и Мастерса:
« – Только вот окно-то не работает!
… – Да, не работает. А знаете почему?
– Могу догадаться. Расскажите.
– Потому что как раз перед самой смертью мистер Адамс обнаружил, как именно дражайшая дочка одурачила его. Он никому не рассказывал об этом, кроме своего поверенного, – взял пригоршню четырехдюймовых гвоздей и приколотил раму вверху так крепко, что даже орангутан не смог бы ее сдвинуть, а чтоб было незаметно, покрасил их сверху».
Упоминание орангутанга – явная отсылка к хрестоматийному произведению. Так что Диксон получил собственное «наследство» от Эдгара По. А вот Акунин этим наследством не воспользовался. Но оно само по себе погоды не делает. Все равно «родство» трех рассказов очевидно.
Смею полагать, что это далеко не единственное возможное пополнение круга источников, легших в основу «Нефритовых чёток». Внимательному глазу да откроются новые перспективы!

Источники и литература:

Егор Михайлов. «Не прощаюсь»: что не так с последним романом про Эраста Фандорина. – «Афиша. Daily», 9 февраля 2018 года. (https://daily.afisha.ru/brain/8130-ne-proschayus-chto-ne-tak-s-poslednim-romanom-pro-erasta-fandorina/)
Игорь Кириенков. Последний из романов: станет ли «Не прощаюсь» финалом для Фандорина? – «Стиль-РБК», 21 февраля 2018 года. (http://style.rbc.ru/impressions/5a8c40f09a7947130753b048)
«Нефритовые чётки». Материал из Википедии – свободной энциклопедии. (https://ru.wikipedia.org)
Алла Головачева. Чехов в постмодернистском контексте: «Вишневый сад» – «Скарпея Баскаковых» Б. Акунина». – Литература в школе, 2010, № 8.
Борис Акунин. Нефритовые чётки. – М.: Захаров, 2006.
Картер Диксон. Дом в Гоблинском лесу // Только не дворецкий. Золотой век британского детектива. – М.: Corpus, Астрель, 2011.

Опубликовано: журнал «Бельские просторы», №08, 2018.

Зиму 2019–2020 годов для меня определили три писательских биографии – Венедикта Ерофеева, Анатолия Мариенгофа и Сергея Есенина, – прочитанные именно в такой последовательности и в такой краткий промежуток времени, что не могу совладать с критическим соблазном о них написать.

Речь пойдет о следующих сочинениях:

Олег Лекманов, Михаил Свердлов, Илья Симановский. Венедикт Ерофеев: посторонний. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. – 520 с. Как всем уже известно, это обладатель гран-при «Большой книги» 2019 года. Что не помешало порталу «Книжная ярмарка портала ДК Крупской» поместить этот огромный труд в рубрику «Спорная книга».

Олег Демидов. Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2019. – 630 с. Книга, напротив, не замеченная премиальными жюри, наверное, незаслуженно.

Захар Прилепин. Есенин: Обещая встречу впереди. – М.: Молодая гвардия, 2020. – 1029 [11] с.: ил. Не путать с его же книгой о Есенине из серии ЖЗЛ! Лично я ту уже читать не хочу – «Обещая встречу впереди» закрыло все вопросы. Не сомневаюсь, что этой книге суждены регалии – и не только из-за магии фамилии Прилепина.

Сравнение этих трудов, общего у которых только категория – писательская биография – может показаться из пальца высосанным. Тексты настолько же разные, насколько непохожи их герои и сами создатели биографий. Антагонисты – не антагонисты, но писательские манеры в изложении нон-фикшна весьма разные.

Олег Лекманов со товарищами Михаилом Свердловым и Ильей Симановским выбрали форму ведения повествования как некий «диптих», в одной половине которого – жизнеописание Венедикта Васильевича Ерофеева, а в другой – биография его главной литературной креатуры Венички, сведенная к тому одному трагическому дню, когда он поехал в Петушки навещать возлюбленную и сыночка, а приехал к внезапной, мистической и бесславной смерти. О том, почему и для чего была выбрана такая «раскладная» форма, рассказал мне в интервью для информационно-аналитического портала о культуре «Ревизор.ru» координатор биографического проекта Олег Лекманов: «И передо мной встал важный вопрос – как представить главную величину, Ерофеева? Это было сложно. Когда мы писали биографии других авторов, мы рассказывали о текстах параллельно с жизнью их создателей: юный Мандельштам пишет такие-то тексты, юный Есенин – такие-то, и так далее следовали по годам и книгам. Но Венедикт Ерофеев не так много написал, а главное из его наследия – это «Москва-Петушки». Если поступать как обычно, книга дошла бы до 1968-1969 годов, дальше был бы огромный кусок про «Москву-Петушки», и только потом продолжилось бы жизнеописание. И я придумал такой ход: параллельно с биографией Венедикта Ерофеева будет рассказана биография одного дня Венички, героя поэмы «Москва-Петушки», и эти куски будут чередоваться. …я решил, что часть про Веничку будет писать Михаил Свердлов. …куски биографии Венички изложены другим стилем».

Главы, написанные Михаилом Свердловым, включали не только «этапы дня» Венички-героя, но и литературоведческий анализ главного труда жизни Ерофеева. Причем, как мне показалось, от начала к финалу литературоведческий анализ превалировал над перечислением событий – что логично, не так много собственно событий уместилось в тот день, в основном он значим мыслительной трансформацией персонажа и его богатейшими апелляциями к разным эпохам и философским вопросам бытия. Таким образом, «Посторонний» стал универсальным, суммирующим сочинением – тут тебе и жизнь писателя, и «препарация», другого слова не могу найти, его творчества, писательского месседжа, особенности стилистики-поэтики. Из трех названных мною книг «Посторонний» является самым литературоведческим трудом. Тут этому вопросу уделено самое пристальное внимание – и самое большое количество страниц.

Что касается биографической стороны, то и в ней соавторы совершили небольшую «революцию». Далее в интервью Лекманов говорит: «Мы пришли не на пустое место в ерофеевоведении. …Но нам показалось правильным, поскольку живы многие люди, с Ерофеевым общавшиеся, любившие, или, наоборот, не любившие его, этих людей опросить. В первой книжке фигурирует более 60 современников и знакомых Ерофеева, с которыми мы пообщались. Во втором варианте, который сейчас мы готовим, их будет, я думаю, около ста». В литературный оборот впервые, по словам Лекманова, введены воспоминания лечащего врача Ерофеева – психиатра Ирины Дмитренко, записанные Ильей Симановским. Фрагменты «прямой речи» знавших Ерофеева людей органично вплетены прямо в авторский текст, написанный по большей части Олегом Лекмановым. Они впечатляют и количеством опрошенных людей, и разбросом эпизодов, связанных с ним, по сути и по значению – от мелких бытовых сценок до попыток нарисовать целый характерный портрет Ерофеева. В итоге, несмотря на солидный литературоведческий вклад Михаила Свердлова, в «Постороннем» человеческое доминирует над писательским. Что нетипично для жизнеописания не только литератора – любого творческого человека.

«Мы старались быть предельно объективными. Тон сочувствия или тон осуждения, по-моему, дурной тон», – объяснил Олег Лекманов. По умолчанию считается, что писательская (опять же, любой выдающейся личности) биография должна быть максимально бесстрастна и беспристрастна. Но когда ее пишет один автор, этот ровный тон можно выдержать. Когда же «соавторов» около сотни, а именно так получилось у трио Лекманова-Свердлова-Симановского, голоса начинают звучать если не вразнобой, то со своими интонациями.

Работает и сакраментальный закон «О мертвых либо хорошо, либо ничего» (хотя его формулировка не полностью переведена – опущено «…кроме правды», а стало быть, античная заповедь превратно истолкована). В некоторых воспоминаниях мне прямо бросалось в глаза, как непосредственное изложение увиденного-услышанного «от Ерофеева» люди, словно спохватившись, принимались оправдывать постфактум.

Запомнился эпизод, рассказанный одной женщиной: Венедикт Васильевич ночевал у кого-то в гостях среди зимы, ему поставили раскладушку на кухне, близ балконной двери. Среди ночи хозяйка квартиры проснулась от страшного холода. Почему-то распахнулась дверь балкона, и в дом стало задувать снегом. Не спавший Ерофеев лежал весь в снегу, но не поднялся и не закрыл дверь. Это странное «невмешательство» свидетельница назвала… деликатностью. Когда через несколько страниц говорится, как Ерофеев позвонил в Париж с телефона других своих знакомых, полчаса решал издательские вопросы по своим текстам, ушел совершенно удовлетворенный и оставил хозяевам квартиры астрономический телефонный счет, отзыв о деликатности воспринимается саркастически. Истина о том, что чем талантливее человек, тем… э-э-э… сложнее, мягко говоря, характером, считается ненаучной. Забавно – но даже если респонденты наших авторов хотели «облагородить» воспоминания о покойном Венедикте Васильевиче, эффект получился едва ли не противоположный.

Это, по гамбургскому счету, не самые важные эпизоды из жизни Ерофеева. Но мне в память врезались именно они. Должно быть, потому, что как имеют личностную окраску и мгновенными штрихами характеризуют эту воистину загадочную натуру. Которая, как верно сказал Олег Лекманов, не нуждается в нашем оправдании. Именно эти нотки, как их ни оценивай, привносят нечто новое в стилистику биографической прозы.

Странно – но при всей дотошности составителей книги, опросивших столько современников Ерофеева, кое-какие моменты не прояснены. У меня остались вопросы после первой версии книги. Например, о судьбе первой жены писателя (в те времена, честно говоря, более – кабельщика) Валентины Зимаковой несколько раз сказано, что она трагическая. Но в чем состояла эта трагедия, как завершилась жизнь Валентины, не прописано. «Википедия» гласит, что она умерла в 2000 году. «Посторонний» с какого-то момента, кажется, теряет Валентину и Венедикта-младшего из вида. Заключительные главы описывают лишь жизнь Ерофеева с Галиной Носовой, о самоубийстве которой сказано без прикрас. Возможно, в следующем издании эта «недоговоренность» будет ликвидирована. Опять же, это не главная тема – но жизнеописание Венедикта Васильевича в «Постороннем» выглядит наиболее полным на сегодня, и хочется знать обо всех, кто был вовлечен в его орбиту.

Критик Евгений Ермолин в традиционной рубрике журнала «Дружба народов» «Литературные итоги 2019 года» (№ 2, 2020) пишет: «Абсолютно нестандартна увенчанная премиальным лавром «Большой книги» биография Венедикта Ерофеева в исполнении Олега Лекманова, Михаила Свердлова и Ильи Симановского – конгениальный предмету литературный продукт, где впечатляет сочетание кропотливо-подробной и притом размыслительной биографической прозы – и той интеллектуальной поэзии, которая рождается в каждом акте виртуозного интертекстуального разбора (попорционно) ерофеевского текста». С «абсолютной нестандартностью» согласна. Подача биографического материала у соавторов столь же оригинальна и харизматична, как сам «творец» своей биографии и сопутствующих ей мифов.

Подача Олегом Демидовым материала о Мариенгофе несколько проще – это «обыкновенная» писательская биография, построенная хронологически, от ближайших корней до нескольких дней после смерти – соболезнования, письма вдове, творческие мероприятия в память усопшего. Хотя для этого автора работа наверняка была сложнее – писал книгу он один, а информаторов у него было вряд ли сильно меньше, чем у команды Лекманова. С той только разницей, что большинство информации не было устной и созданной специально для этой книги.

В построении «Первого денди Страны Советов» тоже есть некий художественный ход: «прослойка» после каждой авторской главы с одним и тем же названием «Слухи, факты и большая литература», но с меняющимся содержанием. Довольно грубо его можно определить «то, что писали или говорили о Мариенгофе в тот период его жизни, что описан в главе». Учитывая, что сами главы полны отсылок к чужим воспоминаниям, письмам и прочим «голосам», меня это нововведение удивило, и я спросила Демидова, почему «Слухи, факты и большая литература» не цитируются в самих главах, а стоят особняком.

Автор ответил: «Есть какие-то тексты и суждения, которые невозможно органично вписать в повествование. И отказываться от них нельзя. Они создают “шум времени”, важный контекст, эпоху. Да и надо бы отдыхать от повествования, поэтому и появляется эта “прослойка”: читатель переводит дыхание. … Мариенгоф писал, что литература – та же сплетня: Толстой судачил о Наташе Ростовой, Достоевский – о Раскольникове, Лесков – о Екатерине Львовне. …я стараюсь именно это и сделать: и слухи, и факты, и как итог – большая литература».

К слову, не восходит ли прием «слухов-фактов» к писательскому слогу самого Мариенгофа? Исторический роман «Екатерина», к изданию которого в составе «Избранного» Мариенгофа Олег Демидов руку приложил, написан в таком же духе. Роман пёстр, как лоскутное одеяло; в нем звучит иронический голос автора, перемежающийся с тоненьким голоском дневника Екатерины, и живые голоса ее современников – то вкрадчивые, то льстивые, то хриплые, то пропитые. И «слухи-факты» тут как тут:

«По прожекту сенатору Шувалову уничтожены внутренние таможни.

При пожарном несчастье с Головинским дворцом у Елисаветы сгорел четыре тысячи пар платьев, что составляло некоторую часть ее гардероба.

По прожекту сенатора Шувалов учреждается первый в России банк для купечества.

Екатерина писала серебряным пером, которое называлось вечным, потому что имело в себе чернильницу.

Сенат рассуждал о воспитании для императрицы двух медвежат: «Чтобы знали ходить на задних лапах и через палку прыгать».

Царскосельский дворец имел машины, которые поднимали в этажи гостей, сидящих на мягких диванах».

В качестве подобных же «слухов-фактов» книге вместо послесловия приданы несколько эпизодов о том, как Демидов собирал воспоминания о Мариенгофе уже в наши дни у тех, кто мог знать его либо его близких. Кончается это все вальяжной сценой: молодые писатели пьют с Андреем Битовым – подарившим родоначальнику имажинизма свою первую печатную вещь – коньяк за добрую память Анатолия Мариенгофа.

«– Так и с вашим имажинистом было. Предал, не предал – кто теперь разберёт? А осадочек – вот он, никуда не денешь. Но в Ленинграде к нему относились с почтением – так, на всякий случай. На вид – большой дядечка. Родные называли его Длинный», – цитирует Демидов прямую речь Битова. Она опосредованно касается одной из самых стойких легенд, связанных с Мариенгофом – будто бы он был стукач и тем причастен к гибели Есенина. Демидов к этой версии относится решительно отрицательно и приводит различные факты и документы в ее опровержение. Вообще, он не старается особо скрывать своей симпатии к Мариенгофу. Нет, факты приводятся в книге полярные – и лестные для Анатолия Борисовича, и так себе, объективность соблюдена – но интонация сохраняется уважительная и с определенной дистанцией между биографом и его «предметом». А Битов говорит о некоем коллективном бессознательном, что ли – примерно так, как большинство опрошенных в первой книге говорят о пьянстве Ерофеева. С этим «посмертным эхом» шум времени становится еще более слышным.

Критик Елена В. Васильева в журнале Звезда (№ 8, 2019) опубликовала рецензию на труд «Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов». Коллега отмечает основные достоинства этой работы: создана первая полномасштабная биография Мариенгофа; книга развеивает «хэштеги: «имажинизм», «Циники», «Есенин» (это из предисловия Захара Прилепина) и раздвигает рамки представления о нем как об авторе одних лишь «Циников». По мнению Васильевой: «Благодаря «Первому денди Страны Советов» совершаются открытия не только для читателя-невежды, но и для всей, не побоимся этого слова, науки. …в своей книге он впервые публикует отрывки из цикла стихотворений 1918 года и из поэмы «Балтфлотцы», написанной в 1941 году. И постоянно спорит с другими исследователями…» Рецензент делает упор на научную ценность изысканий Демидова. Еще одно характерное ее замечание: «Это еще одна книга о том, каким необъятным и трудным был XX век».

Отдельно похвалю развернутый научно-справочный аппарат в примечаниях, от которого в последние десятилетия волей-неволей приходится отвыкать – непопулярен он у нынешних биографов. Демидов даже важнейшие даты жизни и творчества Мариенгофа выделил и поместил в примечания, не говоря о подробнейшем списке источников и литературы. А вот литературоведческий аспект введен «внутрь» глав, совмещен с биографией и в целом в глаза особо не бросается. Что не означает, будто бы его нет.

Но для меня важным оказался и тот чисто человеческий интерес, который вызывает текст биографии о Мариенгофе, и то опять же человеческое впечатление, что из всех трех писателей, ставших героями этих крупных биографических трудов, Анатолий Борисович был самым приятным человеком. Несмотря на свой безусловный талант. Кто желает, может назвать это впечатление обывательским. Критики тоже люди. Точно говорил Демидов (литературный критик в одной из своих ипостасей): «Сначала жизнь, потом только литература как иллюстрация к жизни». Так и есть.

А в моем отношении к книге Захара Прилепина «Есенин: Обещая встречу впереди» перемешано все – литература, жизнь, история и мифотворчество. К этой книге невозможно применить критический мем «прежде всего». Ибо непонятно, что же прежде всего?..

Книга Прилепина рушит представления о тех нормах и приличиях, которые существуют в биографической литературе. Внешне это – «типичная» биография, да еще и очень дотошная. Объем более 1000 страниц; добросовестное обращение к источникам (правда, архивных документов не нашла в круге источников, но литературы перечитано море); строится по хронологии. Бытие Есенина рассматривается от босоногого детства до повешения в штиблетах. Оно «закольцовано» обширным внешним кругом – что было до Сергея Александровича – Константиново на Оке, предки, семья, – и что осталось после него. За трагедией в «Англетере» следует еще добрая пятая часть сочинения, подробно рассматривающая, откуда взялась легенда об убийстве. Но эта книга абсолютно нетипична по языку и по диспозиции биографа. Прилепин не в исследовательском отдалении от Есенина, не на почтительном расстоянии, не смотрит снизу вверх – а обретается возле него. Настолько, что порой кажется – свечку держит перед замочной скважиной. И толпящимся за спиной рассказывает: вот Серега встал, почесал в затылке, подошел к окну, плюнул вниз…

Утрирую – но на такую мысль меня навели две сцены, которые Захаром прописаны особенно ярко – по-видимому, они тоже его впечатлили. Первая – описание константиновского загула Сергея в последний год жизни, когда он приехал к родителям с толпой столичных друзей, напился до изумления, утащил у сестры платье и чулки и пошел в женском наряде по деревне в сопровождении гармониста. С таким «лидером» процессия заявилась к одному из друзей детства Есенина, который лежал при смерти. «Гармонист ушел сам. Есенина еле выгнали», – лаконично сообщает Прилепин. При всей комичности этой сцены в ней множество смертных аллюзий, которые автор выпячивает, она дышит ужасом вопреки своей дурашливости.

Второй эпизод, к которому внимание Прилепина возвращается в самых последних строках книги –дежурство поэта Василия Князева в ночь смерти Есенина в мертвецкой рядом с поэтом и еще двенадцатью его «товарищами по несчастью». В те жуткие часы Князев написал стихи, простые и страшные. Прилепин приводит и эти стихи, и мысли Князева по поводу утраты, и его собственную трагическую судьбу (в 1937 году умер на этапе) – так, как будто видел все это своими глазами. И в финале своего труда он возвращается к загадке: зачем все же Василий сидел около мертвого Сергея всю ночь? Вопрос он формулирует: «Как около кого он там сидел?» В этих словах сквозит явный мистический подтекст. Мистицирующий Захар Прилепин – это что-то новое. Не знаю, как и прокомментировать.

«Рабочая» версия – что биограф слишком «сжился» со своим «подопечным», так, что действительно едва ли не стал прозревать некоторые вещи, ни в каких источниках не отраженные. А может быть, в какие-то моменты даже принимать себя за него… Панибратский слог Прилепина –из той же серии; то, что кажется иронией, на деле самоирония, ведь о собственных пьяных похождениях умный человек рассказывает не всерьез, а с усмешкой.

Но не исключено, что я просто поддалась мистическому настроению, нагнетаемому Захаром, а все проще. Перед нами полномерная биография, не чурающаяся и таких страниц, как сложные отношения поэта с матерью (переросшие в запутанные связи с женщинами и вечную холодность в адрес влюбленных простушек), финансовые аферы, с которыми связано издание книг имажинистов, эпатажные выходки, скандалы и драки. А задушевный стиль – выбранный прием для создания большей зримости текста. Ведь «приятельское» описание более достоверно и убедительно, чем отстраненное повествование сухим выверенным языком.

Какую из двух этих точек зрения ни прими, в сухом остатке одно: книга «Обещая встречу впереди…» развенчивает последовательно все сусальные мифы о Есенине, что так обожает его малая родина. Этим она мне и импонирует. Те, кто не жил в Рязани и не слышал после выхода сериала с Безруковым: «ЭТО – пьющий, драчливый, разгульный – не наш Есенин, создатели фильма исказили светлый образ рязанского соловья!» – не поймут. В Рязани, где поэт заклинал не ставить себе памятник, с ним поступили хуже: превратили Есенина в идол назидания. Ряд слащавых песен о «последнем поэте деревни» почему-то продолжает вера в его убийстве руками еврейских НКВД-шников (национальность обязательна!). Что в этой версии лестного и назидательного, никогда понять не могла – не рязанская… Прилепин миф об убийстве воспринимает как чушь. Он доказывает с выдержками из множества стихов Есенина суицидальные настроения, что преследовали его многие годы. Приводит цитаты из воспоминаний: никто из современников, близко знавших или хотя бы сталкивавшихся с Есениным, не сомневался в его суициде. Пока был жив круг есенинских знакомых, такая мысль даже не возникала. К самоубийству могли относиться сочувственно или раздраженно, но именно как к личному решению поэта. И лишь когда ушли в мир иной все очевидцы, спустя почти 70 лет после 1925 года, Эдуард Хлысталов «что-то заподозрил». Прилепин разбирает каждую из «схем», как происходило убийство, доказывает нелогичность каждой, и выводит, что все варианты насильственной гибели не стыкуются, а стыкуется лишь один – тот, что Есенин убил себя сам.

Итак. Развеяны все умилительные легенды. Насчет любви к матери, которой Есенин читал стихи за самоваром – по мнению Прилепина, поэт Татьяну Федоровну скорее ненавидел, не мог простить ей измену отцу и внебрачного сына. А «в старомодном ветхом шушуне» – это бабушка. Насчет любви к родной деревне – как только укрепился в столицах, перестал туда нос показывать. Насчет того, что всегда жили в Сергее крестьянские корни – Есенин происходил из сельских лавочников по обеим ветвям, это совсем не то, что крестьянин. В Рязани считают, что врут мемуаристы, кто рисует Сергея Александровича эгоцентричным, холодным, расчетливым человеком – Захар эти краски еще и сгущает. Насчет любви к крестьянскому труду – Прилепин смешно реагирует на крылатую строчку «Что же, дайте косу, я вам покажу!..». Крестьянский труд – пишет он – это когда человек никогда ничем иным не занимался, а не «я вам покажу!». Положи, Сережа, косу, не дай Бог, обрежешься.

Есть ли в этом что-то от «Есенин и я»? Наверное. Но с персонажем такой подход «срастается». По-человечески Есенин у Прилепина выходит довольно несимпатичный – зато живой. Даже окаянный еврейский вопрос Прилепин затрагивает – по его представлениям, Сергей Александрович был стихийный антисемит. Вроде как и сам стыдился, понимал, что это ему вредит – но ничего с собой поделать не мог. Есенин признавался Роману Гулю: «…Только детей своих люблю. Дочь у меня хорошая – блондинка. …Я и Россию ведь очень люблю. Она – моя, как дети. … – Сережа, у тебя ведь и сын есть? – Есть… Но он черный. Жид. Сына я не люблю».

Интригует, что, опровергнув все, так сказать, бытовые мифы о Есенине, Прилепин формулирует свой – в части литературоведческой, которая занимает в книге не главенствующее место. Писатель анализирует наследие Есенина в основном как иллюстрацию натуры Есенина либо рефлексию на какие-то жизненные события. Но один из аспектов есенинской поэзии интересует его живо – революционность.

«…в революцию первыми пришли двое – он и Блок. В сущности, это так».

«Ленин станет для Есенина такой же фигурой, как Петр Великий для Пушкина… Необходимо отечество, ведомое титаном».

Тут Прилепин формулирует любопытную теорию, опираясь на факт, что Есенин при первом знакомстве осмысленно ввел Блока в заблуждение, сказав о себе: «из богатой старообрядческой крестьянской семьи – рязанец». Решая задачку, «зачем Есенину понадобилась мифическая старообрядческая семья – а значит, и весь род, уходящий в староверчество?», Прилепин говорит, что русская революционность – это и есть раскол, старообрядчество. Староверы «не Бога ненавидели, но казенного Бога, маркированного романовской монархии». Этот настрой Прилепин считает укоренившимся в русском народе даже «никонианской» веры под спудом и объясняет им ретивое участие народа в постреволюционном крушении храмов. Проводит последовательность: реформа Никона – протопоп Аввакум – Стенька Разин, в чьем войске было много староверов и их священников – побег разинских «бунташных» казаков в Соловецкий монастырь, где они помогли инокам сопротивляться государевым стрельцам еще 6 лет. И – путешествие Есенина на Соловки летом 1917 года – после коего он больше ни в одной обители не побывает (а в 1920-е позволит себе и несколько «богоборческих» шуточек публичного характера). По мнению Захара, в революции Сергей видел христианское возрождение России, подлинное, а не казенное. Красиво?.. Да. Но пока это все-таки гипотеза, а не установленная истина. Хотя есениноведам будущего и настоящего Прилепин явно подкинул пищи для размышлений. Создана эта теория, кстати, вопреки житейскому панибратству биографа с поэтом: она знак большого пиетета.

Вывод? Очевидный. Три слова о мертвых сказаны. Это не первые и не последние писательские биографии в подлунном мире. Но появление их трех подряд за сравнительно небольшой промежуток времени – явление если не исключительное, но заметное. После этого «залпа» русская литература уже не будет прежней. В ней осталось меньше «белых пятен». И поданы выразительные примеры преодоления «страха перед именами». Разными способами, но одинаково убедительно. Может быть, я зря эти книги сравнивала. Но читала точно не зря.

Опубликовано: журнал «Бельские просторы», № 4, 2020.

Каждый год перед Первым сентября у меня портится настроение. Осталось со школьных лет. С распространением соцсетей стало очевидно, что каждый второй в конце августа испытывает схожие чувства. Особенно родители, которым дети плачутся: мол, не хочу в школу, а они не знают, как чад переубедить, — самим до сих пор тошно.

Школа отнимает у человека не десять лет жизни, которые формально длится ее курс. Она может «занять», оставшись в памяти и настроении, и треть, и половину жизни. При особо остром раскладе школьный опыт отравляет всю жизнь, построив «сценарии», согласно которым люди действуют до седых волос. А у творческих людей школьные «уроки» находят художественные выражения. Проследим закономерности, связанные с отражением школы в литературе.

В СССР книги о школе фактически дублировали друг друга, «склоняя» лишь одну формулу — «Школьные годы чудесные» (Е. Долматовский). При этом в 2014 году филолог и социолог Кирилл Маслинский написал для журнала «Детские чтения» статью «Советский учитель на фоне школьной повести: корпусная перспектива». Статья интересна пояснением термина и очерчиванием признаков школьной повести, в особенности констатацией факта, что весь этот гигант­ский массив книг формировался по «партийному» заданию создать хорошие книги о советской школе. Исходя из него, советская школьная повесть не касалась проблем образовательной системы и даже не помышляла рассказать о ней правду; пожалуй, тот продукт можно сравнить с теперешними телесериалами. Но самый «цимес» работы Маслинского не в том. Проанализировав книги 37 авторов школьных повестей, не последних детских писателей СССР — А. Алексина, Е. Велтистова, В. Голявкина, Л. Давыдычева, И. Дика, Н. Дубова, В. Железникова, Е. Ильиной, А. Лиханова, Н. Носова, В. Осеевой, Е. Шварца, — он семантически доказал: образчики жанра богаты негативными коннотациями детей-персонажей в адрес школы и образовательно-воспитательного процесса.

Сегодня пишущих гораздо больше, как и возможностей обнародовать и распространять свои тексты. Это блоги, посты в соцсетях и книги, изданные за свой счет или «по требованию». И от сего факта критике уже не отмахнуться. В силу него в литпроцесс вошла уйма непрофессиональных авторов (говорю о роде основной деятельности, а не о качестве текстов), которые берутся за перо ради не литературного имени, но психологического удовлетворения. Большинство таких прозаиков начинает писчие опыты с воспоминаний. Выстраивается цепочка: о себе — чаще всего о детстве; о детстве — чаще всего о школе, в большинстве случаев советской. А о школе — стало быть, о травме. На пятом-шестом десятке люди «изживают» через текст обиды, травлю, непонимание учителей и одноклассников!.. То есть сейчас о советской школе пишут ее подлинные ученики. Лучше поздно, чем никогда — говорят их ретроспективные тексты. Чаще всего это сырая «предлитература», но бывают и исключения. Одним из удачных примеров для меня стала книга Марины и Георгия Борских «Три Ленки, две Гальки и я» (М.: Э.РА, 2015). Главная героиня-рассказчица воспоминает о детстве как о периоде косичек и счастья, которое кончается с поступлением в школу. Первая же учительница героини Марины Ростовцевой, Галина Ивановна Плеснева, «известная под прозвищем ГАИ», считает своим долгом «проинвентаризовать родителей по степени полезности» и детей «бесполезных» (не способных ничего «достать») людей третирует. На минутку, ГАИ ведет первоклашек, тогда что позволяют себе педагоги классов постарше?.. На маму Марины ГАИ имеет «особые виды, как-никак молокозавод». Мама «достала» для классной французские духи. Но растерявшийся ребенок на линейке Первого сентября отдал их не той… Этого ГАИ Марине никогда не простила и по любому поводу прочила ей ПТУ. При выборе профессии «светлая» память о ГАИ отвратила девушку от педагогики. Помимо жестокой и жадной ГАИ, авторы живописуют банду пацанов-«бандерлогов», нападавших «стаей» на всех, кто не мог дать им отпор. О бандах подростков в советские годы писатели писать не осмеливались, хотя даже в газеты просачивались статьи о бесчинствах старшеклассников над ровесниками…

В среде профессионалов продолжает тему «школы-травмы» не кто иной, как Александр Генис в книге «Обратный адрес. Автопортрет» (М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019). Пока Генис не пошел в школу, он мечтал учиться, а угодив туда, прочувствовал разницу: «…я запомнил свою первую учительницу Ираиду Васильевну и ничего ей не простил», — ибо это была педагог, «видевшая во всех нас малолетних преступников. Бесправные и неполноценные, мы постоянно нарушали закон… Школьные знания начинались с прописей и заканчивались двойкой». О завуче Генис пишет: «Она выросла из пионервожатой до учителя словесности, попутно внушив мне истерическое отвращение к школьной программе», — и из ее уроков выросли его книги, переворачивающие представления о русской классике.

«Обратный адрес», как и «Три Ленки, две Гальки и я» — узнаваемая автобио­графическая и автопсихологическая проза с интонацией непосредственного рассказа, бытописательством, избегающим допущений и вымысла, сосредоточенностью на психологических, а не сюжетных перипетиях и хронологически строгим построением истории. Эти черты слога «свидетельства очевидца» сегодня ценятся издательствами. «АСТ» (редакция Елены Шубиной) выпустило серию «Народная книга». Один из сборников — «Школа жизни» (2015), составленный Дмитрием Быковым из школьных воспоминаний рядовых граждан, — срез видения школы 1960–1990-х ее выпускниками. Полное название книги — «Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть». Жаль, но содержание не оправдало заявку на честность.

Обращение Быкова к народу на веб-странице проекта «Все мы родом из школы» требовало лишь автобиографичности. В списке возможных тем были: случай из школьной жизни, серьезно повлиявший на судьбу ученика или учителя; самые неприятные школьные воспоминания; любимые и нелюбимые учителя; противостояние учеников и педагогов, класса и «чучела», общества и личности. Сам Быков в предисловии называл собственный школьный опыт отвратительным, поскольку травля была уделом всех думающих детей. Но его эссе в книге почему-то не оказалось. А комментарии издателя Елены Шубиной и координатора проекта Владимира Чернеца, хоть повторяли мантры о честности своего сборника, вели к тому, что в целом он получился скорее ностальгическим — по-видимому, мол, большинство с удовольствием вспоминает школьные годы. Так ли это, или книгу составили с таким посылом — вопрос.

К счастью, в «Школу жизни» попал все же ряд честных текстов, авторы которых сочетали признание школе в любви с оговоркой, что любить-то не за что. Особенно в части учителей. Петр Кобинцев в рассказе «Первый раз…» об учебе в могилевской школе с художественным уклоном пишет: «Я любил школу. Даже тогда, когда учительница рисования в гневе переломала карандаши, которые родители купили мне в Москве… Даже когда художник вырвал клок волос из моей бедной головы за то, что я наносил тени на рисунке твердым карандашом». Но это «привитие навыков» меркнет перед историей Инны Иохвидович «Герасим» об Александре Герасимовиче Громове, назначенном посреди учебного года классным руководителем восьмого класса. Инне Герасим написал в характеристике, что она «охотно воспринимает и распространяет среди учащихся западные виды причесок и нарядов» (в жаркий день она посмела прийти в школу в переднике на юбку и блузку) и коверкал ее фамилию до Эйзенхауэр. Взрослая Иохвидович столкнулась с седым Герасимом, просящим подаяние. Ее сердце не дрогнуло — вечный страх перед учителем умер.

Но, увы, немногие очерки доводят до конца линию «возмездия» или освобождения от скверной школьной памяти. Иной раз взрослый человек не способен победить детского страха перед «злой учительницей». Это блестяще, в том числе литературно, отражено в очерке Ольги Вельчинской «Встреча в метро»: автор узнала попутчицу по красивым ногам. Это была учительница-садистка Жанна Феликсовна, педагог-универсал, ведущая физкультуру, ботанику, химию и воспитательную работу. Все, чего касался этот специалист, навсегда теряло ценность для ребят. Еще спустя двадцать лет после окончания школы (!) автору снилась Ж.Ф. в ночных кошмарах — и вот «питоньи» глаза без блеска уставились прямо в лицо бывшей ученице. Ту затошнило, и она пулей ринулась из вагона.

У Жанны Феликсовны нашлось много достойных коллег в разных школах СССР. «Историчка» Виктория Богуславовна Шпильцер обозвала заболевшего Игоря Соловьева «гнидой паскудной»: «В глазах у нее при этом было понимание того, что я специально заболел и пришел на смотр, чтобы выставить себя героем». «Литераторша» предложила Алексею Щедрову честно ответить, кто ему больше всех симпатичен в пьесе Горького «На дне», но за реплику: «Барон!» — подняла хай на несколько лет. Ирине Завьяловой, написавшей в радиопередачу «Ровесник» о том, что планы приема в комсомол идут вразрез с искоренением недостатков, устроили обструкцию и чуть не исключили из школы комсомоль­ские вожди и их патроны.

При наличии таких рассказов общий благополучный фон сборника вызывает скепсис. Могли ли издатели допустить «перевес» в книге о школе воспоминаний болезненного толка? Есть десятки разумных аргументов, почему этого делать не стоило. И все же… не заявляли бы о честности, а то выходит как в поговорке про крестик и белье.

Не только «жертвы», но и «мучители» порой изливают душу в воспоминаниях о советской школе. Из творчества педагогов, ставших писателями, выделю книгу главного редактора американского русскоязычного литературного журнала «Чайка» Ирины Чайковской «Афинская школа» (СПб.: Алетейя, 2017). Это четыре повести, созданные «по следам» работы в московской школе в перестройку: «Московская баллада», «Убить Мармеладова», «В неведомую глубь» и «Афинская школа». Суть писательского месседжа Чайковская «выдала» уже в предисловии: «…показать…, как несчастны все оказавшиеся в такой вот самой обыкновенной школе — по обе стороны учительского стола». Повести «перетекают» друг в друга, множа ужасные сущности, и в них несчастны все, и дети (упомянуты летальные случаи и подростковые самоубийства), и педагоги. Так, «англичанка» Амалия признает: всех, несогласных с политикой руководства, из школ выставляют. Чайковская выстраивает цепь унижения и принуждения ко лжи и лицемерию по обе стороны учительского стола — и как ей не поверить, коль тексты с натуры писаны? Ретроспектива неумолима: беды сегодняшней школы родом из советской, от дурного семени не жди доброго племени.

В современной литературе учителя, безусловно, хотят видеть позитивный образ себя любимых. Почитайте реплики в соцсетях! Например: не нравится читать книги о школе, в них неправильно отражен труд учителя. Или: учителя выведены недостаточно почтительно. При этом парадокс: книг, написанных учителями об учителях, мне известны единицы. Почему? Времени из-за школьных забот не хватает на вольное творчество? Или опасаются писать под своим именем, побаиваясь проблем на основной работе? Разве что Дмитрий Быков сочетает несочетаемое, с пиететом подчеркивая свою принадлежность к учительской страте, но и напоминая о личном тяжелом школьном опыте. Почему бы другим преподавателям не взять с него пример (излюбленная школьная формула)?

Пример с Быкова взяла Татьяна Мирная, преподаватель русского языка и литературы из сельской школы на Ставрополье с 34-летним стажем и блогер. На основе ее ЖЖ-блога издана книга «Записки учительницы. Классные уроки жизни» (М.: АСТ, 2018), интонационно «спорящая» с Быковым. Почему именно на ее записки пал издательский выбор? Первая мысль — об эксклюзивной информации о современном образовании из первых рук. Но образовательный процесс в книге освещен скудно (и довольно скучно для филолога). Из всех издержек современной школы Мирная признала то, что дети и родители вынуждены зарабатывать «стимулирующие баллы» педагогам заданиями вне программы; что программы разрабатывают сами учителя и «проходят» предметы неравномерно; что существуют ребята, к которым педколлектив относится хуже, чем к другим, — дети не понимают, за что, хоть Мирная популярно объясняет: родители должны дарить преподам хорошие и нужные, а не формальные подарки. И да, к отпрыскам бедных семей в школах отношение не лучшее. «Разоблачения» Мирной направлены на детей — они мало загружены, надо вернуть им обязанность убирать школьные площади и дворы — и родителей, не согласных с учительской стратегией: это «придурочные» люди, которые допускают «нападки». Ее книга доказывает: ученикам есть за что не любить сегодняшнюю школу и педагогов. Но это все же не художественная книга, а нон-фикшн. Что говорят о школе писатели?

«Школьные» романы Алексея Иванова «Географ глобус пропил», написанный в 1995 году и впервые изданный в полном объеме в 2003-м, и «Блуда и МУДО» 2007 года стали не только культовыми, но и архаичными: семнадцать лет первому изданию «Географа…», тринадцать — «МУДО». Это уже не «зеркало событий», скорее, современная классика. Сатирический роман «Блуда и МУДО» о недоучке-художнике Борисе Моржове, методисте муниципального учреждения дополнительного образования (значение хулиганской аббревиатуры), в свое время знатно бичевал дурацкую систему российского допобразования, «изжившую» единственного приличного в ней человека, а может, даже сверхчеловека. Ведь Моржов ушел из города, точно на небо вознесся — его следов не осталось в мире и в интернете… Но причуды дополнительного образования на сегодня изменились, и роман Иванова стал похож на труд о новом Мессии, хотя при написании этот смысл вряд ли закладывался. Та же трансформация произошла и с романом достоевского замеса «Географ глобус пропил». Недаром в его главном герое Служкине с годами все больше видят реинкарнацию князя Мышкина: Служкин устраивается в чуждую среду — школу, несет разумное, доброе, вечное детям, которые в этом не так и нуждаются, педагогический состав стремление чудака «жить без фальши, без ханжества» не принимает, и в конце учебного года его выкидывают из школы. В общем-то, за дело — пошел с ребятами в опасный поход-сплав, чудом все остались живы. Правда, недоумок Градусов в этом походе проявил себя настоящим мужчиной… Итог «достоевский»: моральный рост одного хулигана стоил драмы учителя.

Но вот какая штука. На сегодня сюжет романа «Географ глобус пропил» совершенно неубедителен с первой же школьной сцены, когда Служкина принимают на вакансию учителя географии, несмотря на сопротивление завуча Розы Борисовны, у которой есть свой человек на это место. Может быть, в 2003 году это было реальным, но сегодня учителя обласканы властью, работа стала престижной и уже не нищей. В школах существует собственная «база работников», учитывающая педагогическое образование и стаж, через которую устраиваются на вакансии или переходят из школы в школу. Чужак туда уже не проникнет, особенно теперь, когда практически в культ возведено трудоустройство своих. Нынче впору писать роман о том, как князя Мышкина в школу не пустили. Да у кого ж на это духу хватит?..

Правда, на Общероссийском родительском собрании 30 августа 2019 года министр образования Ольга Васильева заявила прессе, что главная задача школы — не обучение детей, а обеспечение «единого образовательного пространства». Она пояснила: историю в школе может вести необязательно историк, лишь бы он сумел «зажечь» детей информацией. Что дальше? Служкиным станет легче устраиваться в школы, или, напротив, выживут последних «предметников», чтобы расчистить дорогу своим?..

Эдуард Веркин — по мнению Марии Галиной, «возможно, лучший наш подростковый писатель» — в 1998–1999 годах преподавал обществоведение и заявил в автобиографии, что начал писать из-за нежелания оставаться на этой «нелюбимой» работе. Казалось бы, Веркину и карты в руки! Но, как ни странно, он во всех романах — фантастических, слегка мистических и реалистических — не делает школу ни центральной темой повествования, ни полноценным фоном. В серии «Настоящие приключения» о товарищах Витьке и Генке и их друге-враге Жмуркине школа как таковая мало фигурирует: друзья показаны в основном во «внеклассной» обстановке. Ближе всего Веркин подходит к школе в последнем романе серии — «Кусатель ворон». Здесь нет Генки, выросли Витька и Жмуркин. Первый блогер, второй — прожженный карьерист, член Молодежного правительства Костромской области, написавший проект совместного путешествия немецких и российских школьников по Золотому кольцу. В книге речь не о школьной учебе, но она вся — прозрачный намек на то, что в школе объективности не сыскать. Германия посылает в поездку одаренных ребят, Россия же собирает группу детей «нужных людей» — известного хирурга, чиновницы из департамента образования, начальников МЧС и телеграфа и т.п. Блогер Витька ведет дневник экспедиции, а Жмуркин диктует ему, как писать. Веркину требуется типичный для его прозы сказочный ход, чтобы к концу поездки и романа российские школьники открыли в себе таланты, то есть были награждены не по блату, а по заслугам. Проявить скрытые способности им помогают волшебный мальчик Давид Капанидзе и доброе дело — расчистка родника. Похоже, месседж Веркина в том, что без вмешательства мистики наша школа как первый социальный лифт для молодых людей не изменится…

Так же, как педагог в прошлом Веркин, свела присутствие школы в своих книгах к минимуму Дина Сабитова, бывший университетский преподаватель, автор книг для детей и подростков. Магистральная тема автора — отношения «отцов» и «детей», сиротство, приемные семьи. Самый пронзительный роман Сабитовой — «Где нет зимы» (М.: Самокат, 2019) — сентиментален и фантазиен: в нем есть сказочные персонажи — домовой Аристарх Модестович, живая кукла и бабушка, похожая на добрую колдунью, но, увы, смертная. Сперва у Павла и Гули умирает бабушка Шура, потом погибает мама. Отцы у детей разные, живут далеко, каждый готов забрать лишь своего ребенка, а брат и сестра друг без друга жизни не мыслят. Злоключения детей венчаются хеппи-эндом — их обоих принимает в семью мать Гулиного друга. Школа здесь далеко не на первом плане. Но несколько ярких страниц рисуют ее отрицательно.

Первый эпизод — когда бабушка Шура приводит маленькую Гулю в школу. Ее записали в 1-й «А» класс к заслуженной учительнице Недыбайло Ю.С. «Фамилия учительницы мне сразу не понравилась. Но я знаю, что нельзя судить о человеке по его фамилии», — говорит ребенок. Бабушка настаивает на том, чтобы перевести внучку в класс «В», шокировав завуча — как можно уходить от Юлии Станиславовны?! Позже Гуль встречается с Недыбайло в школьном лагере: это кто-то вроде павловского ефрейтора, обучающего солдатиков маршировке. Она велит детям «стоять ровненько, прижав ладони к бокам и развернув плечи. И смотреть прямо перед собой», всякий раз приветствовать ее появление стойкой «смирно», доверяет шестерым «ашкам» следить за порядком в лагере и отбирать у детей чипсы и колу (единственную еду уже осиротевших Павла и Гули), а если что не по ней, орет.

Единожды Гуль видит Юлию Станиславовну в «человеческом» амплуа во втором школьном эпизоде романа: по душу брата и сестры Соловьевых являются органы опеки, Гуль вызывают к директору, Недыбайло хочет ее проводить: «И лицо у нее было какое-то странное. Обычно Недыбайла смотрит очень торжественно… А тут у нее на лице было нормальное выражение. И она взяла меня за руку. От этого мне стало еще страшнее». Расположение и сочувствие «ефрейтора» Недыбайло пугает школьников больше, чем ее же муштра. Не скрыть и того, что заслуженные педагогические работники заметили беду в семье Соловьевых (которые каждый день в лагере) лишь по приходе официальных лиц с информацией о пропаже мамы детей. Школа у Сабитовой пополняет список враждебных для сирот людей и явлений.

Зато у двух авторов без педагогического прошлого школа представлена «по максимуму».

Евгения Некрасова попала в шорт-лист премии «Нацбест» 2019 года с замечательным романом «Калечина-Малечина» о семье и школе, где мечтательной и творческой девочке одинаково плохо. Опыт сценариста помог Некрасовой нарисовать до жути яркую картинку, как «учительницезавр» (неологизм автора) со стажем день изо дня издевается над Катей. Она из бедной семьи, за это ее и гнобят, в травлю включаются одноклассники, видящие пренебрежение учительницы. Катю «прессуют», пока она не превращается в Кикимору и не идет мстить обидчикам… По сюжету, Кикимора завелась в квартире панельной многоэтажки. Автор устами Ольги Митиевны, единственной доброй и чуткой учительницы девочки, объясняет, что Кикиморы — бывшие не пригодившиеся никому в мире живых невыросшие, так Катя зовет детей. Но понятно, что не было никакой Кикиморы: нечистью обернулась Катя от грубости и холодности окружающих. «Стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня», — написала в подобном случае одна «выросшая» героиня великого романа. Девочка же превратилась в Кикимору. Как только мама обратила на Катю толику внимания, Кикимора пропала. Ужасно, что писателю, решившему обрисовать современную типичную семью и обычную школу, пришлось вводить в повествование Калечину-Малечину и выдавать текст за ирреальный.

«Калечина-Малечина» — знаковое событие текущей литературы. Но станет ли эта книга событием и в общественной жизни, призовет ли власть имущих пополнять школу не просто «кадрами», но людьми, способными слышать и понимать детей?..

На школьном фоне развивается и действие романа журналиста и писателя Марины Ахмедовой, финалиста «Русского Букера», «Камень Девушка Вода». Но суть его гораздо шире. Внутри школы в горном дагестанском селе растет конфликт между сторонниками светского образования и проповедниками радикального ислама. Радикальные настроения распространяет незаконное формирование «лесных братьев», которыми руководит Расул. «Братьев» боятся или с ними соглашаются, и вот уже девочки приходят в школу в хиджабах; когда директор пытается силой сорвать с ученицы убор, в знак протеста его надевает молодая учительница Марьям. В дальнейшем противостояние «веры» и «знания» ширится настолько, что директора исламисты убивают. Новым директором становится героиня-рассказчица Джамиля, старая дева, учительница русского языка и литературы. Ей повезло, потому что из жизни ушли многие страстные и деятельные персонажи, убрался в лес даже зловещий Расул. Но Джамиля — человек слабый и не авторитетный; втайне она уважает доисламские обычаи предков, но вслух боится говорить, что сельчанам не нужна заемная религия, и молится, чтобы Расул не вернулся. Финал книги выглядит упрощенным, если не притянутым за уши. Это не развязка, а завершение литературной композиции на горячую тему. Понятно, что Ахмедова не знала, как закончить социальный конфликт, вершащийся на наших глазах. Школа у нее — арена борьбы взглядов и позиций и потому не может быть «плохой» — она единственная антитеза злу насилия и невежества. При этом образы учителей прописаны ядовито, особенно нравы учительниц, трактующих законы шариата в свою пользу: кто спит с чужим мужем, кто разносит сплетни, и все трепещут перед Расулом. Но «лесные братья» заведомо страшнее несимпатичных служителей просвещения. Сугубо «школьным» романом эта злободневная вещь, конечно, не является. Но неужели только в Дагестане образование испытывает «напор» религии? СМИ пишут, во многих российских школах вводят обязательные православные молебны до занятий. Но согласно текущей художественной литературе ничего подобного не происходит.

Политические проблемы вообще в школу не должны проникать, свидетельствует Сергей Кузнецов в романе «Учитель Дымов» (М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018). Но в этой саге о династии педагогов связь школы и общества занимает несоразмерно мало места. Кузнецов рисует три поколения преподавателей Дымовых. Остановимся на последнем, Андрее, который, лишившись работы журналиста, заделался учителем литературы из сострадания к русской классике, «до смерти замученной на школьных уроках». Это так же маловероятно, как парадокс Служкина. Но важно то, что Андрей во время службы в частном столичном лицее соприкасается с политикой, точнее, с желанием учеников ходить на митинги, сочувствовать оппозиции, обсуждать ситуацию в стране с педагогами (при этом политика подана без конкретики). Но все боятся, директор прямо запрещает дискуссии в лицее, и Андрей переезжает в провинцию и поступает в обычную среднюю школу — тамошние ребята более инертны и менее сведущи в политике. Это наблюдение правдоподобно, хотя и не красит учительскую страту и школу в целом.

Наш экспресс-обзор показывает: литературные «отзывы» о школе в массе своей негативны, но однобоки, касаются атмосферы и настроения. Одни авторы исповедуются о школьных травмах и обидах. Другие уличают педагогов в непрофессионализме, жестокости, некомпетентности, сочувствуют детям и делают вывод, что система образования направлена против личности и несовершенна в достижении целей гармоничного развития, духовного становления. Об острых социальных проблемах нынешней школы и подросткового мира больше рассказывают СМИ, чем худлит. Там существуют идеология АУЕ («арестантский уклад един»); парни с ружьями, расстреливающие учителей и однокашников; избиения педагогов; группы смерти в соцсетях; «слитые» в сеть накануне экзаменов ответы на ЕГЭ; «дутые» золотые медали; поставленные на поток поборы с родителей. В художественных книгах всего этого нет. Исчезающе мало книг о школе «с натуры». По премиальным спискам, раскрученным именам похоже, что школа писателей не волнует. От смелости поднимать «горячие» темы или нежелания ковыряться в грязи?.. Хотя если сделан первый шаг — развеян миф «школьные годы чудесные» — пора бы сделать и второй.

С некоторых пор, задумываясь о тенденциях в текущей русской прозе – в том ее сегменте, что выходит в центральных издательствах, распространяется через книжную торговлю, доступен максимальному кругу читателей, то есть наиболее репрезентативен, я ловила себя на мысли, что литпроцесс вызывает у меня внелитературные ассоциации – технологические, что ли.

Глас интуиции долго не удавалось заглушить – но не удавалось и оконкретить. Только путешествие на Русский Север, где пришлось увидеть много плавсредств, расставило все по местам. Мои ассоциации вели к катамарану.
Смотрим Википедию: «Двухкорпусное судно; корпуса судна соединяются сверху мостом (ферменного или палубного типа)». И дальше: «разновидность катамарана с вынесенным за борт балансирным поплавком называется проа».
Ну не чудо ли? Всего одной буквы не хватает названию разновидности катамарана до священного для критика слова «проза». О поэзии нужен отдельный разговор, тут ассоциации могут возникнуть вообще межгалактические. А к прозе катамаран имеет то отношение, что в современной литературе очевидны две тенденции – корпуса нашего воображаемого судна. Они безрадостны, взаимосвязаны, пролегают параллельно, однако не совпадают полностью – в точности как «лодки» катамарана.
Первая – отсутствие положительных героев в романах и повестях наших современников. Вторая – сосредоточенность оных современников на жизненной боли, страхе, стрессе, травме. За мостик ферменного или палубного типа может сойти публикаторско-издательски-критическая политика, определяющая самых известных авторов страны. А «балансирным поплавком» (прелестный термин!) служит развлекательная литература.

Корпус левый…

Вспомню собственную статью «Герои нашего времени» (журнал «Кольцо А», № 84-85, 2015 год). В ней я старалась постичь нравственные качества современной русской литературы (с начала «нулевых») через ключевые образы ее опорных произведений. Вопрос был сформулирован так: являются ли протагонисты современных книг героями в «героическом» смысле слова, продолжением стремления Федора Достоевского изобразить положительно прекрасного человека? Вопрос родился из сочетания теории и практики в оценке литературной ситуации.
В марте 2015 года ушел из жизни знаменитый советский писатель Валентин Распутин, один из лучших представителей «деревенской» прозы. На закате жизни классик очень переживал из-за проблемы юношеского «нечтения» и искал ее истоки и пути решения. «К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность – человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту», — мечтал советский писатель. Да, подход идеалистский… однако показательный.
С Валентином Григорьевичем согласился столь непохожий на него автор, как Ольга Славникова, отметившая «зияющие высоты» (понятно, дыры) «там, где прежде располагался фальшивый, крашеный, запойный, сумасшедший, а все же положительный герой» и даже объяснившая этими лакунами депрессивное состояние общества.
Эти теоретические выводы подкреплялись практической статистикой библиотекарей: в России в возрасте до 10 лет читают почти все дети. Зато в 13-15 лет количество юных читателей стремительно падает. Ребята массово теряют интерес к книге между 10 и 13 годами. У тинейджеров читать уже вовсе «не круто». Иные библиотекари и педагоги прямо возлагают вину за это на нынешнее поколение российских писателей: они, мол, не пишут такие завлекательно-поучительные книги с главными подлинными Героями, какие в избытке порождал советский литераторский цех – от «Школы» Аркадия Гайдара до «Четвертой высоты» Елены Ильиной и «Улицы младшего сына» Льва Кассиля до Макса Поляновского и трилогии о Ваське Трубачеве Валентины Осеевой.
Кстати, сейчас стало модно старые добрые книги ретроиздавать в полностью советском дизайне. Это любопытный штрих: книгоиздатели, похоже, отчаялись найти прекрасных героев в настоящем и у ныне действующих писателей, решили «реанимировать» старые книги, возможно, в уповании, что с ними восстанут и идеалы. Но, увы: книгу переиздать проще, чем восстановить реалии, которым она аутентична. Положительных героев запрашивало именно наше время, на перечисление проблем коего, в том числе моральных, не хочется тратить слова. А именно с таковыми здесь и сейчас возникла «напряженка».
На опыте постоянного чтения книжных новинок я с девяностых годов не нахожу положительного, «героического» героя в современной прозе. Девяностые подарили нам действующих лиц рассказов и повестей постмодернистов Виктора Пелевина и Владимира Сорокина, так усердно развенчивающих идеалы, что и само понятие положительности стерлось; членов многочисленной семьи Людмилы Улицкой, развивающей на фоне семейных саг и поиск традиционных ценностей, и путей духовного роста. Все эти авторы продолжают творить и сегодня, и дискурс их не скорректирован. Герои Улицкой по-прежнему не находят себя в мире и мира в себе, а герои Пелевина уже окончательно удалились в пространство медитации и утратили связь с реальностью. Так же, согласно моей тогдашней статье, не «работают» как положительно прекрасные люди деградирующие «Елтышевы» Романа Сенчина, брутальная политическая марионетка Санькя Захара Прилепина, да и прочие его креатуры – слабовольные Новиков и Леха из повести «Допрос» и даже бытовой убийца Артём Горяинов, уголовный узник СЛОНа из романа «Обитель», да и все прочие персонажи всех прочих «новых реалистов» – условно молодых, но уже хорошо известных и успешных российских писателей. Сторонники существования метода «нового реализма» его приверженцами считают Сергея Шаргунова (есть версия, что именно он придумал формулировку «новый реализм», а также написал ставшую программной повесть «Ура!» о наркоманах), Дениса Гуцко, Михаила Елизарова, Дмитрия Данилова, Дмитрия Новикова (раннего, так как поздний стал считаться основателем жанра «новой северной прозы») и еще ряд писателей. В соответствии с жизненной правдой действовали у «новых реалистов» то жертвы социальных потрясений либо войн, то обитатели «дна» – бомжи, наркоманы, проститутки, алкаши, убогие обыватели, а то и антопроморфные монстры, как у Елизарова. По причине их отрицательной убедительности (либо убедительной отрицательности) прекрасные герои из этих персоналий не формировались – впрочем, похоже, никто из авторов и цели такой себе не рисовал.
Напомню, что и старшее поколение писателей в те же годы отметилось безнадегой и бездуховностью: майор Жилин, интендант в Чечне, продававший оружие и солярку противнику, центральный персонаж едва ли не самого спорного романа «нулевых» – «Асана» Владимира Маканина, по сути, крест поставил на идейной военной прозе.
Возникшая в девяностые, развившаяся и устаревшая в «нулевые» так называемая «я-проза» погружала читателя в такие глубины психологии, если не психоделики, что хочется вспомнить Фаину Раневскую: «Вы подумайте, сколько же в человеке…» – сами понимаете. Не исключено, что «я-проза» потому и «устарела». Ей на смену пришла блогосфера.
Небольшим светлым лучом было творчество Олега Зайончковского, начавшего печататься в середине «нулевых» – роман в новеллах «Сергеев и городок», «Петрович», «Загул» и пр. Этого писателя считали продолжателем традиций русской классической прозы, развивающим тему «маленьких людей», пишущим о жизни без прикрас. Такой подход был, безусловно, очень гуманным, да вот беда – «маленькие люди» Зайончковского, как у них повелось со времен Достоевского, мучаются, страдают, ищут смысл жизни, но вовсе не преобразуют ни ее, ни себя, ни окружающих к лучшему даже в тех пределах, что доступны князю Мышкину. Его неудачникам можно сопереживать, но не следовать их примеру и не «делать себя с них».
Статье четыре года, но кажется, что наблюдения сделаны вчера: российская литература все так же скудна на положительных героев.
Я слежу за прозой Алексея Иванова с тех пор, как он написал хороший исторический роман «Сердце Пармы» (который сейчас экранизируют, а это еще один маркер качества текста). Но кто такие центральные герои произведений Иванова? Люди мятущиеся и страдающие, чудики не от мира сего (за что мир им и «вваливает» от души), больше созерцатели, нежели деятели. Этот излюбленный типаж Иванова проявился еще в образе князя Михаила Пермского, которым «вертели» все – и вечно живой Калина, и колдунья-жена, и попы, и военачальники. В позднейших художественных произведениях Иванова он сохранился вплоть до Игоря Корзухина, героя самого «свежего» романа «Пищеблок», который вступает в борьбу с вампирами в силу стечения обстоятельств, страшно боясь и предвидя фиаско и лишь на периферии сознания желая помочь любимой девушке-вампирше. Пионер Валерка – и тот пассионарнее «Горь-Саныча», как главного героя зовут ребята. Без мальчишки у рефлексирующего Корзухина вряд ли бы вышло одолеть орду вампиров… Впрочем, я расцениваю «Пищеблок» как художественный выпад против идеализации советского строя и идеологии, то есть сатиру, а в сатире нравы героев всегда гипертрофированы.
Возьмем более «жизненные» романы Иванова «Географ глобус пропил» и «Ненастье». Центрального персонажа первой книги Виктора Служкина многие мои коллеги и читатели видели едва ли не современным Львом Мышкиным и однажды мне задали прямой вопрос, почему я не считаю его образцом того самого положительно прекрасного человека в литературе, за которым так долго и безуспешно гоняюсь. А потому и не считаю, что образ современного юродивого как проекция Мессии в наших реалиях выглядит еще менее убедительным, нежели в реалиях Достоевского! Нарочно ли писал автор, или «вышло так», но в романе Служкин выходит виноватым во всех своих бедах и в неприятии его окружающими. А все его проявления благородства сильно смахивают на слабодушие. Отпустил жену к другу? Так ведь не сам додумался, а принял ее решение и его желание. Влюбленную школьницу не тронул? Благородство или благоразумная (единственный раз) опаска – она же несовершеннолетняя? И так по большинству позиций. Один читательский отзыв гласит, что в романе «Географ глобус пропил» вовсе нет положительных героев, кроме несчастной девочки Машеньки. Согласна.
К тому же сомневаюсь в основных сюжетных поворотах романа. По моему опыту, лиц без педагогического образования преподавать, и не только в школах, но и в каких-нибудь секциях, берут неохотно. А то, что новичок в школе, находящийся на плохом счету, один (!) идет с ребятами в опасный поход, вообще за гранью возможного. Алексей Иванов сам педагог по диплому, особенности системы изнутри ему виднее – но со стороны главные сюжетные ходы кажутся придуманными искусства ради.
В «Ненастье» вся драматургия построена на воспоминаниях об афганской кампании и сравнении честности боевого братства с коварством баталий «гражданки». В интерпретации Иванова мирная жизнь превращает боевых ребят в коммерсантов, интриганов, киллеров и их заказчиков. Главный герой «Ненастья» – самый мягкотелый и безынициативный из «афганцев» Герман Неволин – попрал законы военного товарищества, которое прежде ценил, тем, что угнал инкассаторскую машину с выручкой рынка, принадлежащего афганской ветеранской организации. Мало того, что увел деньги – так еще и воспользоваться ими не сумел, ибо был типичным продолжением ряда «невезучих» персонажей Иванова, и в финальном сражении с хозяевами денег так же бесславно словил пулю, как майор Жилин в «Асане». «Ненастье» представляется мне перекличкой с «Асаном» в плане развития темы «десакрализации» русского офицерства. Ни концептуально, ни сюжетно Герман Неволин с говорящей фамилией не может считаться положительно прекрасным человеком.
Правда, Иванов в «Ненастье» предложил и новое определение героя: это не самый сильный или смелый, а способный взять на себя ответственность за других человек. В социальном плане – так и есть, а вот в литературном получается «сбой прицела». Сообразно этой «формуле», подлинным героем в «достоевском» смысле слова мог бы стать самый яркий персонаж «Ненастья», бывший командир Германа Сергей Лихолетов. Он и в Афганистане в осаде не растерялся, вывел доверившихся ему ребят из окружения, и на гражданке точно так же не потерялся. Но, увы – Иванов живописует Лихолетова подлинным бандитом, звездой девяностых (что соответствует действительности, как свидетельствует документальный роман этого же писателя «Ёбург»). Более осторожные и сметливые боевые товарищи в конце концов убивают Лихолетова, а затем и друг друга. Неволин уцелел в этой мясорубке лишь благодаря своей серости. Однако именно созерцание моральной деградации и физического взаимоуничтожения бывшего афганского братства дало ему, как он считал, право посягнуть на собственность бывших друзей. Тем более что у него были сложные личные обстоятельства…
Возможно, в литературу исподволь приходит новый и актуальный образ Героя – который хочет изменить к лучшему не весь мир, а лишь ближайшую часть, «свою рубашку», и который не будет в этом стремлении так наивен и беспомощен, как князь Мышкин, чтобы идти со словом на пистолеты. Практика показывает, что люди давно уже пересмотрели и Нагорную проповедь, и десять заповедей. Но в теории это еще никто не осмеливается прямо признать. Или – началось, и «большая литература» как чуткое зеркало жизни показывает этот сдвиг? И положительно прекрасными в недалеком будущем станут самые отчаянные (или практичные?) персонажи?..
На то, что добро не творится в белых перчатках, а в наши дни становится криминальным, намекает и прошлогодняя новинка от Дмитрия Глуховского, ранее известного как мастера эсхатологического фэнтези – триллер «Текст». Новая книга Глуховского интересна условной реалистичностью, вот такой каламбур. Обожаемый Глуховским конец света тут тоже наступил, но лишь для двух опорных персонажей. Наркополицейский подбросил студенту на дискотеке кокаин, задержал, оформил дело, парень сел, отбыл срок полностью, вышел и убил того, кого семь долгих лет называл про себя «Сукой». Отомстил за свою поруганную жизнь, за смерть матери от инфаркта, не дождавшейся сына два дня, за то, что ему не на что маму похоронить… Новоявленный Монте-Кристо действовал куда грубее, чем граф, уничтожил противника не морально, а физически. Но литературная изворотливость роману тоже присуща: Илья Горюнов (опять говорящая фамилия!) довольно долго выдавал себя за свою жертву – благополучного сытого карьериста из семьи высокопоставленного полицейского деятеля, пользуясь его телефоном. Илья даже вычислил по данным из телефона, что его обидчик – «оборотень в погонах», проворачивающий преступные делишки. Он придумал способ вытребовать у сообщников убитого крупную сумму в евро, чтобы похоронить мать, спастись самому и увезти с собой подругу «Суки», которую тот не ценил, а Илья полюбил лишь по сообщениям и фото. Но коллеги погибшего заподозрили подмену, засекли убийцу, и он покончил с собой при задержании.
Симпатии читателя «Текста» все время остаются на стороне Ильи, его противник в срезе sms и мобильных писем антипатичен. Но может ли быть иначе, если «Сука» убит в начале книги, то есть волей автора остается лишь функцией, олицетворением зла и социальной несправедливости, и мы не можем дать этому типу свою оценку? Может, его и за дело убили, но на таком пути далеко можно забрести… Это ли та идейность, о которой грезил Валентин Распутин?
К слову об идейности. Советские пионеры-герои не забыты ныне, но в контексте специфическом. Яркий роман наших дней о пионере-герое – «Облачный полк» Эдуарда Веркина о Лене Голикове. Это прекрасная книга, но как она далека от «Улицы младшего сына» о Володе Дубинине!.. Роман этот скорее для взрослых, чем для детей. В нем нет четкой раскладки на «черное» и «белое», Леня называется «Саныч», о нем представлена вся неплакатная правда. Начиная с факта, что пионером по годам Леня уже не был, он погиб почти в 17 лет, и заканчивая «бомбой»: всем известный портрет Лени Голикова – на деле изображение его младшей сестры, позировавшей художнику задолго после войны. Леня выведен шальным парнем, для которого война похожа на жестокую забаву. В книге вопросы ставятся вовсе недетские, и самый первый из них – что важнее: историческая правда или правильная идеология? Один из проходных, но важных действующих лиц писатель Виктор, в военной молодости фронтовой корреспондент, встречавшийся с Леней в партизанском отряде, выдает тираду прямо по моей теме: «…И потом, нам нужны герои. Понимаешь? Народ не живет без героев, это высокопарно звучит, я понимаю, конечно… Но это ведь так». Он собирается писать о Лене приукрашенную и романтизированную книгу, а иллюстрировать ее портретом сестры героя. Между строк читается, что фронтовые очерки Виктора из отряда подвергались такой же «редактуре». Но герой-рассказчик Митька стоит на стороне правды. Так писатель Веркин выражает свое мнение о необходимости положительно прекрасных литературных героев: любите людей черненькими, «беленьких» не существует!.. Эту мысль он проводит во многих своих книгах о детях и подростках, реалистических («Друг-апрель»), одетых легким флером мистики («ЧЯП», «Кусатель ворон») и полностью фантастических (серия «Хроника страны мечты»). Все персонажи Веркина – не сусальные мальчики и девочки, а ребята со сложной тинейджерской психологией, неприятными характерами и «непричесанной» речью (в ней, правда, многовато культурных слов, но в целом креатуры Веркина говорят явно не так, как молодые персонажи телесериалов).
Раз уж зашла речь о фантастике, нельзя не упомянуть лауреата «Нацбеста» 2019 года – роман Андрея Рубанова «Финист – ясный сокол». Это фэнтези, стоящее на мощной мифологической базе, содержит знаковую мудрость – лыко в строку о положительных героях: «Ни успех, ни благополучие не являются достижением каждого отдельного человека: всегда есть другие, менее заметные, окружающие. Те, кто способствовал, подставил плечо. Есть победители, знаменитые и блестящие триумфаторы, а есть те, кто им помогал. Их имена никому не известны. Их забывают, про них не сочиняют песен и легенд. Помните: никакой великий подвиг не вершится в одиночестве». При этом в романе нет ни единого стопроцентно положительного героя (с этим и сам автор согласен). Критики уже отметили бледность образа даже земной девицы Марьи, совершившей основной подвиг – отыскавшей своего возлюбленного, птицечеловека Финиста, в небесном Вертограде, сносив железные сапоги, стерев железный посох и сглодав железный хлеб. «Князеныш» Финист, ради которого подруга претерпела такие муки, вообще ничтожество, бросившее дикарку-любимую и собравшееся на небесах жениться на равной себе. Именно поэтому мне упорно представляется, что Марья шла не собственно за Финистом, а за проникновением в «высшее общество», и роман я прочитываю как социальный фарс. И у персонажей-рассказчиков, трех Иванов, повествующих о разных этапах пути Марьи к Финисту, личико в пушку – кто помогал ловить «нелюдя», кто проиграл важный для землян бой и позволил родиться Змею Горынычу, а кто сам полюбил Марью, да отступил перед ее чувством к Финисту. Самым приличным из персонажей предстает… Соловей-Разбойник. Вопреки русским сказкам, в которых Соловей – совершенное зло, Рубанов делает его представителем той же расы птицечеловеков, «разжалованным» за преступление, совершенное в юности. Преступление оказывается праведным гневом в адрес высокопоставленного подлеца из той же расы, и это придает красок описанию птицелюдей. По расстановке сил они вроде как сверхчеловеки; по поступкам же – натуральные чинуши, хитрые, жадные, нечистые на руку, склонные к интригам, и я укрепляюсь во мнении о «Финисте…» как о произведении сатирическом. Эдакая современная Лапуту от Рубанова. Ведь фантастика испокон веков служила писателям средством выведения и бичевания реальных житейских пороков. Не оттого ли в последнее время во все почти «премиальные» романы российских авторов введен то элемент мистики, то волшебный ход, то альтернативная история?..
Из сугубо реалистического блока упомяну еще две книги, подтверждающие, что положительно прекрасных героев в наше время не способна породить и мыслящая страта российского общества. Это семейная сага «Учитель Дымов» Сергея Кузнецова и «Бюро проверки» Александра Архангельского, написанная как девятидневная «выдержка» из семейной саги.
Героями Кузнецова стали три поколения педагогов Дымовых: дед читал курс органической химии в вузах, хотя по образованию был практиком и к старости «оброс» огромным кругом благодарных бывших студентов; отец стал преподавателем еще подпольной йоги в 1970-е, а в 1990-е легализовался и получил почетное прозвище Гуру Вал. Главный же герой Андрей переквалифицировался из журналиста в педагоги по стечению обстоятельств, но еще и потому, что пожалел русскую великую литературу, «до смерти замученную на школьных уроках». В конце романа Андрей, полный лучезарных мечтаний о сеянии разумного, доброго, вечного, уезжает на ночном поезде в Тулу, преподавать в рядовой школе. Всю эту слащавость уравновешивает лишь то, что все Дымовы в преподавание «убегали», «прятались» от мира и его страстей: репрессий в адрес близких, недреманного ока государства в брежневском застое, обострения политической ситуации, которую нынешние педагоги боятся обсуждать с учениками. Потому и Андрей Дымов отвалил в Тулу, что тамошние школьники представлялись ему граждански менее осведомленными и активными. Риторический вопрос номер один: имеют ли право «читать морали» школярам и студентам специалисты по укрыванию в хате с краю? Риторический вопрос номер два: годятся ли они на роль положительно прекрасных героев, преобразующих мир к лучшему?..
Педагогов «пинает» и Александр Архангельский в романе «Бюро проверки». Он сатирически и со знанием дела рисует университетских преподавателей, которые изощряются, дабы провести в публикациях крамольные мысли, выдав их за неизвестные цитаты из классиков марксизма, считая, что таким образом всерьез борются с советской властью и студентов к этому приобщают. Главный герой Архангельского, будущий филолог Алексей Ноговицын попадает в ловушки сразу нескольких образованных людей, считающих себя цветом интеллектуальной элиты. Еще злее писатель пригвождает «духовных лидеров»: крещеный Ноговицын становится жертвой разветвленной секты, имитирующей существование современного святого Серафима и дающей «негосударственно» настроенным студентам некие указания, о чем сразу же узнают где надо, и ребята оказываются на крючке и перед обязательствами все более устрашающими. Не исключено, что всемогущий комитет породил эту секту для «отлова» инакомыслящих; но не исключено и обратное – автор не дает однозначного ответа, кем были кукловоды. Его больше интересует парень, который стремился стать новомучеником за веру, но банально не выдержал проверки если и не на прочность, то на здравый смысл. Сатирический замах писателя направлен выше тотального контроля и слежки всех за всеми – на святое, можно сказать. Кстати, Ноговицыну должно быть сейчас чуть за пятьдесят. Как думаете, кто он сегодня – научный деятель, духовное лицо, монах или (что было бы честнее всего) спился и умер, не осилив подлости мира?..
Оба эти романа меня расстроили. По концепции они не новы: несчастную русскую интеллигенцию много раз обвиняли во всех грехах – это, как выразился публицист Дмитрий Губин в одной из статей, безопасно, потому и модно. Обвиняли сами же представители образованной страты. В этом смысле Кузнецов и Архангельский не сказали ничего нового. Но констатировали вот что: как мы уже выяснили, Героев нет среди военных, среди молодежи, среди стариков, нет их в прошлом, нет в будущем, нет в сказках и, наконец, и в духовно просвещенной и даже религиозной среде тоже нет!.. Как на картине Л. Соловьева «Монахи. Не туда заехали», которую ошибочно именуют «Картина Репина «Приплыли».
Или мы действительно стоим перед серьезной перестройкой морального кодекса, за которой последуют новые требования к литературе, а мерки великой русской классики, хоть и бессмертной, останутся чем-то наподобие музейных ценностей, существующих, но нежизнеспособных?.. Или проблема в том, что вокруг слишком мало положительно прекрасных людей, чтобы их имело смысл описывать? В одной из предыдущих статей я горько иронизировала: давайте займемся формированием гармоничного человека – предложим всем издательства срочно, гамузом, перейти на выпуск мандал! Психологи уверяют, будто бы, раскрашивая мандалы, можно достичь просветления, точно Будда. А к художественной прозе писатели вернутся, когда мандалы сработают, и появится популяция замечательных людей, которых прославить в книгах не стыдно!

Корпус правый…

В начале этого года литературный критик Анна Жучкова, комментируя вручение премии «НОС» за 2018 год в статье «НОС» повесил нос» (журнал «Кольцо А», № 124), отметила вслед за жюри в книгах ушедшего года новые тенденции: тему памяти, женский взгляд и субъективность я-повествования. По словам критика-очевидца, в ходе награждения лауреатов эксперты выразили радость этим новшествам: раньше, мол, не хватало прозы, написанной женщинами, а теперь она в достатке! Понятно, что строгое жюри имело в виду не рядовой ассортимент книжной торговли, а произведения «большой литературы», наследующей русской классике с ее социальным пафосом и гуманизмом.
Анна Жучкова, отталкиваясь от итогов «НОСа», так сформулировала литературный тренд сего момента: «Книги о жизни, чувствах и человеке». Показательным для нее было то, что почти равное количество голосов с лауреатом – романом Марии Степановой «Памяти памяти» о семейной истории – набрала дебютная книга прозы режиссера и сценариста Натальи Мещаниновой «Рассказы». Она удостоилась не официальных призов НОСа, но похвал экспертов.
Коллега посоветовала прочесть книгу Мещаниновой, и я вняла. И добавила по прочтении одно слово к характеристикам остросовременной российской прозы: книги о жизни, чувствах и человеке и его боли.
Боль и стрессы героини-рассказчицы, скорее всего автопсихологического персонажа, Наташи – движущая сила сборника рассказов Мещаниновой. Это перечень детских страхов, среди которых на первом месте – простая человеческая боязнь потерять маму, выраженная через разные кинематографические ситуации: то мама упала в пропасть, то Наташа погибла на войне, и это «убило» маму-сердечницу, то мама попала в аварию, как Наташа и воображала. Так же героиня боялась мальчишек-хулиганов из двора и из класса, взрослых дядек с грязными помыслами, а вырастя, стала бояться приезжать в родной поселок, и правильно: стоило вернуться и пройтись по улице, пусть и с мужем под руку, а детские страхи-то – вот они!.. Им один путь – на бумагу.
Один из рассказов назывался «Литературный эксгибиционизм» и воспроизводил психологию девочки, которая в пору первой любви лжет даже дневнику: свои пошловатые и жалкие сексуальные опыты описывает как сценки из эротических романов. Нечто подобное проделывала героиня рассказа Тэффи «Катенька»: соседский мальчишка в рифму подразнил ее, и она тут же написала Мане Кокиной, что «сосед по имению, молодой граф Михаил, не дает мне покоя. Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шепот…» Но у Мещаниновой нет ни грана добродушной иронии Тэффи – ее рассказ просто концентрация комплексов, выливающихся в болезненный текст на обоих уровнях метапрозы – автора в сочинении и автора сочинения.
Название «Литературный эксгибиционизм» похоже, можно отнести как термин к писательской манере не одной Мещаниновой. Наверное, превзойти по этому самому роман Анны Старобинец «Посмотри на него», вызвавший в 2018 году скандал на премии «Национальный бестселлер», невозможно. Ведь в основе книги действительно крайне болезненный опыт автора: прерывание беременности на позднем сроке по медицинским показаниям. Анна Старобинец подробно поделилась с читателями описаниями своего состояния, переживаниями, а также – интервью с врачами и пациентками роддома (что уже за пределами литературы). Член жюри Аглая Топорова заспорила с нею на основании своей жизненной драмы; дамы рассорились сами и рассорили литературную среду. Критик Артем Рондарев совершенно справедливо назвал «Посмотри на него» не литературой, а публицистикой, написанной хорошим русским языком, и заявил, что данная книга, даже обладая литературными достоинствами, не может судиться по литературным критериям.
Критическая полемика вокруг книги Старобинец быстро переросла в полемику этическую: до какой степени допустимо исповедоваться в тексте, нравственно ли делать достоянием литературы личную трагедию и ждать за это премии. Спор в соцсетях вышел совсем уж за грань искусства – говорили и о состоянии отечественной медицины, и о социуме, где нет в роддомах порядка, и о российской ментальности, которая считает постыдным публичное обсуждение так называемых женских проблем… Ясности, ни социальной, ни литературной, так и не возникло. Зато возник еще ряд «болевых» книг, педалирующих стрессы, драмы, личный жестокий опыт и т.п. Как будто писательское сообщество сделало невысказанный вывод: боль никто не декларирует как тренд текущей литературы, но произведения говорят сами за себя.
Артем Рондарев в отзыве на книгу «Посмотри на него» сказал, что слово «интерес», поставленное рядом с документом большого человеческого горя, выглядит неприличным. Мудро – но кто внял просьбе не возбуждать читательский интерес на материале человеческого горя?
Ольга Славникова в романе «Прыжок в длину» постаралась совместить поток человеческой боли с литературным, то есть сочиненным началом, типично для себя совместив мистику с реальностью. Молодой прыгун в длину Олег Ведерников единственный раз в жизни прыгнул на рекордные восемь с гаком метров, но был награжден не лаврами, а увечьем: вытолкнул из-под машины игравшего на проезжей части мальчика Женечку, его спас, а сам лишился ног. Дальнейшая жизнь Ведерникова стала существованием наедине с собой, со своей беспомощностью, с узким кругом близких, которые все больше раздражают калеку. Физические и моральные муки Ведерникова Славникова прописывает так достоверно, так «изнутри», что ее можно похвалить за писательскую чуткость – но рядом неизбежно находится писательский интерес, решение трудной литературной задачи. А вот с Женечкой все просто, по-славниковски: он является демоном зла с телом, плотность которого выше плотности платины. Те, кто пытался помочь Женечке, любил его, умерли, изувечились, деградировали, а он здоровел и расцветал в атмосфере чужих страданий. Он регулярно навещал спасителя, чтобы выразить ему благодарность. Олег от этих встреч только пуще болел. Выросший Женечка стал криминальным авторитетом, и Олег решил устранить его – попытался нанять киллера. Киллер порешил самого заказчика, и жить остался инфернальный персонаж, а не чуткий и добрый изначально человек. Справедливость не восторжествовала, доброе дело наказано, центр романа – искаженная психология спортсмена, ставшего инвалидом, и при всей ирреальности сюжета роман Славниковой вливается в тренд «о человеке и его боли».
Похож на «Прыжок в длину» мощным фантастическим элементом роман Евгении Некрасовой «Калечина-Малечина». Роман о школьнице младших классов, которую травят и одноклассники, и педагоги, на которую плевать вечно занятым родителям, входил в шорт-лист последнего НОСа. Роман тоже уходит в глубины сознания страдающего человека – человек маленький, всего десять лет, а страдания грандиозные. «Калечина-Малечина» откровенно и без купюр рассказывает о школьной травле. Катю не любит классная, хочет перевести в школу для отстающих. За что? Не за что, но потому что: Катя из бедной семьи, ее родители чем свет уезжают на электричках в «гулливерский город» зарабатывать на пропитание, и Катя наедине с собой делает уроки и питается всухомятку. За классной, которую автор метко окрестила «учительницезавр», следуют ребята: мальчишки обзывают дебилкой, соседка по парте, училкина дочь, презирает. И однажды на кухне с вечно выключенной газовой плитой заводится Кикимора. Сначала она шкодит, а Кате достается за беспорядок. А потом Кикимора вместе с Катей идет мстить ее обидчикам и многих сурово карает. Писательница объяснила, откуда в панельной многоэтажке взялась лесная нечисть: «Кикиморы – они бывшие, не пригодившиеся никому, в мире живых невыросшие» (так Катя называет детей). То есть не было никакой Кикиморы, ею стала затравленная девочка от грубости и холодности окружающих. Эта невысказанная мысль проведена так явно, что есть соблазн предположить, что Евгения Некрасова началась как писатель со школьной травмы. Отношение к школе Кати, маленькой затравленной девочки с аутичным развитием, буквально списано с натуры. Ужас в том, что автору, решившему обрисовать современную стандартную семью и обычную школу, пришлось вводить в повествование Калечину-Малечину и выдавать текст за городскую фантастику – а то, чего доброго, общественная полемика бы возникла, как вокруг книги Старобинец…
Некрасова позаботилась о подобии выхода для своей несчастной героини – мама после всех этих драм обратила на Катю внимание, и Кикимора пропала. Но хэппи-энд блекл и неубедителен на фоне драмы одинокой Кати. Книга явно писалась, чтобы довести до взрослых, как много боли в детском мире. Это очень важно… и очень грустно.
В том же ключе я рассматриваю роман лауреата «Русского Букера» 2017 года Александры Николаенко «Небесный почтальон Федя Булкин». Он хорош по задумке, ибо в текущей литературе всякая серьезная книга о детях и для детей на счету. А «Федя Булкин» – история маленького сироты, которого после гибели родителей воспитывает бабушка, именно таков. Книга добросовестно пытается проникнуть в душу маленького человека, постичь ее светлые и темные стороны, помочь взрослым понять детей, при этом написана достаточно легко и внятно, чтобы могли читать и дети. К сожалению, Николаенко не избежала соблазна «влезть в шкуру» ребенка и говорить от его лица – или поступила так намеренно, чтобы мир Феди Булкина и его переживания оказались нагляднее. Но вышло наоборот. Во-первых, бросается в глаза чрезмерная условность перевоплощения: у Николаенко мальчик, какой ей нужен, а не «обычный» сирота в безрадостных обстоятельствах. Во-вторых, Федя хочет стать небесным почтальоном и разносить письма от земных родственников тем, кто уже в Городе Небесном, доходит до истины «у Бога все живы» и хочет соединиться с родными, ибо жизнь в материальном мире – юдоль слез и скорби, а подлинное счастье возможно только на небе. Вся книга пронизана разговорами Феди и бабушки о грядущей смерти – и ее, и его – и о спасении души. И книга становится книгой про ребенка, готовящегося умереть. Кого как, но меня это напугало. Как и тенденция, что детская травма – один из трендов текущей литературы. Она проникает и в сугубо детскую прозу. Мне довелось прочесть несколько книг для детей, построенных на одном и том же ходе: малышам не с кем поговорить в кругу семьи, некому довериться, вот они и находят фантастических друзей. В книге Юлии Симбирской «Мольер, Моцарт и Пикассо из лисьей норы» девочка Марго завела знакомство с лисами, а в сказке Антона Сои «Маша и Аркаша-Таракаша» героиня полюбила говорящего таракана. Понимающему достаточно…
Сборник Ксении Букши «Открывается внутрь» – восемнадцать рассказов, поровну поделенных между частями книги «Детдом», «Дурдом» и «Конечная» – или же энциклопедия несчастий, одиночества, безумия, смертельных болезней, тяги к самоубийству, сиротства и неизбежности смерти, недаром же книга, точно поезд в тупик, упирается в «Конечную». Рассказы только зовутся реалистичными – тут и общение с мертвыми, и раздвоение личности, и навязчивые идеи. К последним я бы отнесла желание автора собрать все самое страшное под одной обложкой – так, что «Открывается внутрь» больше похож на роман с заданной парадигмой, чем на сборник разноплановых рассказов. То же самое касается и книги Евгения Эдина «Дом, в котором могут жить лошади», сборника прозы малой формы о бесцельности, бессмысленности, депрессивности существования, одиночестве среди людей, невозможности прорвать порочный круг. Каждый новый рассказ тянет какую-то новую заунывную ноту. Герой повести «Дом, в котором могут жить лошади» Сентябрев обманывает и свою бывшую семью, и себя, и, хочется сказать, лошадей – у него нет конюшни, он не занимается конным спортом и никогда не был дублером конных трюков в фильме «Д’Артаньян и три мушкетера». Действующие лица рассказа «Глина» строят неудельный дом на большую семью, где неуютно жить и нет чувства родного крова. Две семейные пары из повести «Танцы» заводят унылый адюльтер: одного из мужчин, Павла, влечет к чужой жене не интерес к жизни, а страх смерти – а ему чуть за тридцать!.. Палитра боли подана во всей красе.
И о чем, как не о боли человека, которого преследует государство, романы Гузели Яхиной, посвященные разным черным периодам советской истории, коллективизации и депортации немцев Поволжья, но читающиеся как диптих – «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои»?..
Не от слова ли «боль» сегодня производит себя понятие «большая литература»?.. Но почему? Потому, что о плохом писать заведомо проще, чем о хорошем (придумывать ничего не надо, само в руки идет)? А о личном плохом писать еще и приятно – это, как известно, один из психотерапевтических приемов?.. А внимание издателей к этому сплошному «Крику» откуда?.. От гуманизма?.. От необходимости отделить зерна от плевел – высокую литературу от заведомо коммерческой?.. Да ведь в России сегодня всякая официально изданная книга суть коммерческая акция… В общем, тенденцию я прослеживаю, но вот истоков ее пока не понимаю.
Особняком стоит книга «Доктор Лиза Глинка «Я всегда на стороне слабого», выпущенная через два года после смерти Лизы. Это один из примеров моды издавать книги на основе блогов. Вот и блог Доктора Лизы, который она вела до 2014 года, дал жизнь «бумажной» книге. Предисловие «Дар Лизы» написала журналист и общественный деятель Ксения Соколова, подруга Глинки, ее пресс-секретарь, а после трагической кончины – президент фонда, носящего ее имя. Эпилог «После слов» принадлежит перу вдовца Глеба Глинки. Основное же содержание – записи из блога Елизаветы Глинки в Живом Журнале, который она вела с 2005 по 2014 год, и ряд интервью, включая последнее, вышедшее в журнале «Сноб», по поводу экспедиций на Донбасс. Его Доктор Лиза называла единственным ответом на все шельмования в Сети, после этого вести ЖЖ она прекратила. Записки Доктора Лизы литературно очень хороши, но они не вымышлены. О себе она пишет порой с иронией; о семье, с которой редко виделась из-за дел – с любовью и горечью. Но основа книги – неприкрытая боль. Хоспис и война – что страшнее? Где больше жертв?..
Мощным напором человеческих страданий книга Доктора Лизы формально примыкает к тренду «проза = боль». Но Глинка сосредоточивается не на собственных, а на чужих страданиях. Многие ли писатели демонстрируют подобный уровень эмпатии, задумалась я, дочитав до конца? Или демонстрируют такую любовь ко всем людям – бездомным, маргиналам, больным со скверным характером или их родственникам, недовольным лечением или содержанием пациентов? Доктор Лиза уважала всех их не меньше, чем собственных родных, и описывала с такой же теплотой. При чтении, которое объективно нелегко, порой эта теплота рассеивает тягостное впечатление. Тогда как художественная проза иной раз как будто пишется специально для того, чтобы вызывать у читателя как можно больше драматичных эмоций.
О суперпопулярной издательской практике выпускать книгами блоги с множеством подписчиков стоит написать отдельную статью. Феномен любопытный и знаковый, он требует серьезного изучения. В этом материале ограничусь точечными обращениями к теме – в частности, скажу, что порой решительно не понимаю, чего ради некие проекты из сети переводили на бумагу. Слово «переводили» не случайно…
Антипод книги на основе блога Доктора Лизы – книга на основе блога учителя Татьяны Мирной. Врач и учитель – две краеугольные интеллигентские профессии, отвечающие за физическое и нравственное здоровье нации. Но меня поразил контраст книги «Записки учительницы» книге «Я всегда на стороне слабого». Автор, по ее словам, была 34 года учителем русского языка и литературы в сельской школе на Ставрополье, а блогером стала 4 года назад. Но если вы подумали, что свод ее записок хоть отчасти посвящен литературе, то ошиблись. То, что Мирная профессиональный филолог, по текстам незаметно: язык довольно примитивен, метафоры избитые, композиции скучные. Русской литературе посвящено всего три поста, и то не современным книгам, а классике, кажется, Пушкину, Достоевскому и Есенину – с шаблонным пафосным восхищением. Пардон, а где имена не из школьной программы – Евгений Водолазкин, Алексей Иванов, Захар Прилепин, Татьяна Толстая? Учительница со стажем их читала? У нее нет о них своего мнения? Или чтобы она обратила на книги культовых авторов-современников внимание, кто-то наверху должен дать распоряжение внести их в программу, а до тех пор они не будут волновать педагога?.. Или, крамольная мысль, Мирная как опытный блогер пишет в сеть лишь то, что будут читать сотни, и этим же соображением руководствовались издатели? И кому, как не ей, знать, как сейчас далека от людей литература? Тогда, может, и Пушкина вон из книги, солнце он – и солнце?..
Зато в семейной жизни Татьяна Мирная большой спец! Зарисовки из собственного замужества и истории знакомых (у психологов всех глянцевых журналах есть эти «знакомые») составляют львиную долю текстов и вразумляют начиная с названий: «Как надо любить», «Только жены-дуры говорят эту фразу», «Главное, что поможет сохранить брак», «Красотка не должна падать». Мирная знает, как удачно жениться или выйти замуж, какими должны быть идеальные жена и муж, как правильно воспитывать детей – увы, не знает лишь того, как неприятно выглядят ее определения «Быдло-мамаша и быдло-ребенок», «придурочные родители», оскорбительный мем «яжемать» и прочие проявления учительской «вежливости и такта». Что-то мне подсказывает, что Мирная сыплет ими не только в блоге. Не такой ли типаж изобразила Евгения Некрасова в «Калечине-Малечине»?.. Да, учить людей проще, чем любить, увы, Татьяна Мирная это подтверждает. А какой-либо эксклюзивной информации о современном образовании из первых рук в книге нет, не надейтесь. Разве намеки, что подарки должны нравиться учителям – а то подарят, понимаешь ли, глобус, а он мелкий, надписи не видны…
Катамаран слывет особо устойчивой лодкой благодаря наличию у него двух корпусов. Он реже переворачивается, чем однокорпусные суда. У него меньше риск потерпеть крушение. Согласно этой аналогии, «катамаран» современной русской прозы с его двумя корпусами, как бы их определить – негативными? депрессивными? пессимистическими? – судно устойчивое. Крушение потерпеть, даже перевернуться, то есть изменить этим двум деструктивным тенденциям, шансы у него невелики. Да, но есть ведь у катамарана еще одна существенная деталь, отвечающая за равновесие!..

И балансирный поплавок…

В заключение скажу несколько слов о массовой литературе, как частенько называют литературу развлекательную. В отличие от многих коллег, я всегда уважительно относилась и к этому чтению – за то, что оно способно как минимум порадовать в тяжелую минуту, а как максимум – вдохновить и окрылить; и к авторам, умеющим увлекательно и красиво сочинять. Как мы уже выше говорили, о плохом писать легко, тут ничего и выдумывать не надо, а ты попробуй в Енисейском исправительно-трудовом лагере породить не «Енисейские рассказы» и не книгу «Блатной», а историко-приключенческий роман «Наследник из Калькутты»!.. Безмерно уважаю за него Роберта Штильмарка.
По идее, развлекательная литература должна стать идеальным «балансиром» для катамарана горькой и суровой прозы. Предложить положительных героев и какие-то простые радости, уравновешивающие утраты литературы большой. Как обстоят дела в этом поле? Мой опыт не совсем полон: самокритично признаюсь, что не читаю любовные и семейные романы (за исключением семейных саг Дины Рубиной и Людмилы Улицкой) – а их ведь в ассортименте книжной торговли уверенное большинство!.. Не могу найти в этом якобы чисто дамском сегменте прозы источник наслаждения для себя, вот и не набралась духу его читать анализа ради. Зато пыталась исследовать феномен современного отечественного детектива.
В материале «Герои нашего времени» я цитировала статью критика и литературоведа Сергея Чупринина «Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям», который в свою очередь цитировал Александра Иванова: «Русскую литературу спасли в 1990-е годы Дашкова, Донцова, Доценко и Акунин», ибо «в отличие от Пелевина и даже Сорокина или Улицкой, в массовой литературе происходит интенсивный поиск героя». Сама я с перечислением «негероических» героев подходила к тезису, что один положительно прекрасный человек в текущей русской литературе все-таки имеется: Эраст Петрович Фандорин.
Теперь о Фандорине следует говорить в прошедшем времени. «Фандориана» Бориса Акунина в феврале 2018 года завершилась неоднозначным романом «Не прощаюсь», в котором критика справедливо увидела посредственный детектив, но любопытный историософский труд. Формально Борис Акунин поставил точку похождениям Эраста Петровича сюжетом очень в духе своего героя: Фандорин в горниле гражданской войны выбрал позицию «над схваткой», но красные и белые силы сцепились в борьбе за его острый ум и профессиональные знания, а когда доблестный сыщик стал проявлять самодеятельность и тем самым оказался опасен, уничтожили физически. О том, что намерен проститься со своим любимым героем, Акунин сообщил прессе. Ему не поверили. Я, честно говоря, тоже. Устранение Фандорина было описано так по-акунински тонко, что тот мог бы «воскреснуть». Но минуло полтора года, а продолжения саги пока нет. Вероятно, оно и не состоится. Может быть, Акунин больше увлечен сейчас своим проектом «История Российского государства» с обширными иллюстрациями в виде историко-приключенческих романов. Его вольные учебники истории добрались уже до «Эпохи цариц», а в художественной серии последним вышел роман «Доброключения и рассуждения Луция Катина».
На мой взгляд, персонажи этой серии – не адекватная замена Фандорину. Акунин придумал толковый ход: во всех его романах по истории Российского государства действуют представители одного и того же рода. Они меняют фамилии, но узнать их можно по родимому пятну посредине лба, за которое персонажей как только ни прозывали: князь Клюква, Трехглазый и пр. Они честны, благородны и образованны, напоминая, что человечество всегда «золотой век» и «золотых людей» ищет в прошлом. Если не находит, то романизирует и приукрашивает и людей, и эпоху, в том числе – литературно. Но креатуры Акунина не пользуются особой любовью ни у российских правителей, ни тем паче у обывателей, будучи слишком уж хорошими для этого несовершенного, тяжелого на подъем общества. Это повторяется во всех веках, что придает романам серии схематичность, которой счастливо избегала «франшиза» о Фандорине. Да и привязаться читателю к целой галерее героев труднее, чем к одному полноцветному образу.
Отмечу, что внук Эраста Петровича, Николай Александрович Фандорин, по паспорту Николас, вернувшийся в Россию из-за рубежа в 1990-е, герой цикла романов «Приключения магистра» («Алтын-Толобас», «Внеклассное чтение», «Ф.М.» и «Сокол и Ласточка»), тщащийся быть похожим на героического дедушку, производит совсем иное впечатление. Долговязый магистр истории, слабо развитый физически, несмотря на немалый рост, исповедующий идеалистические взгляды вроде непротивления злу насилием и не умеющий зарабатывать деньги (читай – вырывать чужое из глотки), в новой России как бельмо на глазу. Акунин имел в виду именно такой расклад – недаром уже в первой книге «Алтын-Толобас» его берет «в оборот», а к последним страницам фактически замуж хваткая девушка Алтын, приезжая в Москве. В следующих книгах Алтын возглавляет крупный издательский комплекс и содержит мужа и детей. Но приключения недотепы не могут длиться вечно – и продолжения похождений магистра ждать уж точно не стоит. Николас был нужен автору как отец двойняшек Эраста и Лизы, героев «Детских книг», вокруг которых, учитывая символичную повторяемость имен, не исключено построение нового «взрослого» цикла. Да и зачем ждать продолжения? – чтобы в очередной раз убедиться, что и Акунин подсмеивается над прекраснодушной, но уязвимой интеллигенцией?.. Увы и ах, но оставил беллетрист нашу прозу без единственного абсолютно положительного героя…
Что же касается детективного жанра, то происходящее в нем сейчас меня угнетает. Нет, количественно ни книг, ни имен меньше не стало. Но вот качественно… Детектив в современном отечественном исполнении, по-моему, теряет все черты, за которые мы его любим: закрученную интригу, динамичность сюжета, процесс поиска злодея, где непременно участвуют «маленькие серые клеточки», детали текста как улики и неизменное торжество добра над злом. К этому итогу сейчас подводят довольно грубо, пропуская сам детективный процесс или подменяя его антуражем – чем экзотичнее, тем лучше. Слишком много выходит гламурных или любовных детективов, в которых любовно-эротическая линия затмевает все остальное. Одним из свежих плохих примеров для меня стал межавторский сборник «Детектив-путешествие», где на месте и путешествия, и дамочки в томлении, и спасающие их мачо, и броские пейзажи, нет лишь одного – собственно детектива. А ведь поначалу такие сборники были интересны состыковкой писателей, демонстрирующих разные возможности жанра!.. Странно повторять в адрес литературы «раньше было лучше», а вот поди ж ты!.. Допустим, к «королеве тиражей» Донцовой я всегда относилась скептически. Но были же в девяностых и начале нулевых яркие серии – тот же «Бандитский Петербург» Андрея Константинова. Жаль, он кончился вместе с веком… А длинная череда книг Александры Марининой о Насте Каменской? Время идет, и оперативник Каменская стала зваться Анастасией Павловной, потом вышла на пенсию, потом заделалась частным детективом, а потом… если и не пропала, то померкла.
Судя по образцам творчества Александры Марининой за последние годы, «полицейский детектив» ей поднадоел, и она взялась за масштабные полотна в довольно сложном русле – микс семейной саги, психологического и философского романа (цикл «Перекресток», трилогия «Взгляд из вечности»). Сейчас в процессе издания трехтомник «Горький квест». Судя по первому тому, это попытка социальной фантастики – перемещение группы современных молодых людей в 1970-е, подготовка их к жизни в радикально других условиях, но зачем, не очень понятно. Впрочем, не дочитав, не могу утверждать – может, все в итоге окажется не снаряжением экспедиции «попаданцев», а каким-либо экспериментом в наших днях. Важно то, что культовая «детективщица» решила написать что-то посерьезнее. Вроде бы и вопросы она существенные ставит, и о законах бытия рассуждает, и к соблюдению моральных норм призывает – но почему-то мне хочется не дочитывать «Горький квест» или перечитывать философские романы, а напомнить себе ранние книги про Каменскую.
Подобный же опыт позволила себе недавно и Татьяна Устинова (отлично начинавшая как детективный автор, но к сему моменту «упростившая» свои детективы до не могу). Ее новая книга «Свиданье с Богом у огня» – сборник семейных зарисовок и мыслей по поводу бытия. Понимаю, что всем хочется поделиться своими мыслями, чувствами, воспоминаниями, каждый человек уникален и интересен по определению. Но, странное дело, не все читатели так считают!.. Не эта ли закономерность сильно повредила популярности «я-прозы», одним из проявлений которой мне представился новый сборник Устиновой?
Порой кажется: авторов детективов кто-то убедил, что это чтиво писать неприлично, и они стараются как могут «усовершенствовать» свои произведения. Характерен писательский эксперимент Яны Вагнер «Кто не спрятался. История одной компании». Это прямо инструкция, как сделать детектив недетективом, поместив психологическую драму в фабулу «убийства в тесной компании».
Роман начинается со сцены убийства глазами жертвы, которая так лихо подана, что продолжения просто жаждешь. Атмосфера соответствующая: высокогорный альпийский курорт в сердце Восточной Европы, роскошный Отель (именно так, уважительно), продюсер, режиссер, актриса, писательница, приехавшие снимать совместный фильм, и члены их семей. И вот актриса Соня убита лыжной палкой. Что происходит далее? Сбор улик, вычисление, кто где был, слежка друг за другом?.. А вот и нет! Поиск мотивов для умерщвления Сони, выразившийся в пересказах историй всех приятелей буквально со школьной скамьи. Долгое смакование от Адама и Евы тянущихся межличностных связей членов компании выдает в конце концов секрет Полишинеля: покойная Соня была редкой дрянью – мужей отбивала, женам пакостила, скелеты из шкафов друзей коллекционировала для шантажа. Просто напрашивалась, чтобы ей врезали – одна дама и врезала. Поскольку «Кто не спрятался» упорно стремится быть недетективом, то это не спойлер. Более того – от принадлежности к «развлекательному жанру» роман (или его автор?) высокомерно открещивается устами одного из персонажей, режиссера Вадика, который свой будущий фильм именует «адское детективное говно». Автор считает семейный роман со всяческими психотравмами, в который превращается ее повествование, возвышеннее детектива? На мой взгляд, психотравм катамарану русской прозы уже более чем достаточно, они скоро в балласт превратятся. А вот поплавок радости совсем бы не повредил…
Кто сказал, что детектив не может быть качественной литературой, ставящей серьезные вопросы? Массовые убеждения не всегда самые верные. Их успешно опровергает Елена Михалкова, высоко держащая планку своих романов, отстаивающая честь детектива. Литературно книги Михалковой близки к идеалу жанра. Ее сквозные герои, частные сыщики Макар Илюшин и Сергей Бабкин, заняты розыском пропавших людей. Писательница ласково охарактеризовала героев в книге «Кто остался под холмом»: «светловолосый прохиндей с ручной гориллой». Это не люди, а функции, символы двух подходов к расследованию: «силой» и «умом». Они повторяют классические пары Шерлока Холмса – доктора Уотсона, Ниро Вульфа – Арчи Гудмена, Эраста Фандорина — Масы: ведомый загружен наблюдением, сбором улик, рутинной полицейской работой, ведущий берет интуицией, озарениями, неожиданными аналогиями. Загадку романа «Золушка и Дракон» помогла Макару Илюшину разрешить сказка про Золушку в аутентичном пересказе Шарля Перро. Зачастую финалы произведений Михалковой непредсказуемы.
Идейно и гуманистически детективы Михалковой состоятельны: оставаясь классными остросюжетными романами, они всегда основаны на человеческих отношениях и психологии. Не выходя за рамки жанра, она умеет затрагивать нравственные коллизии. Так, в романе «След лисицы на камнях» встает вопрос, что ценнее: торжество правосудия или счастье нескольких человек. К чести писательницы, заинтересованные лица выбрали правосудие.
Правда, Илюшина и Бабкина вряд ли признаешь «героями времени», ибо они не самые типичные представители наших современников. Может, тем они так и притягательны?..
В остальном же похоже, что все издательства, занимающиеся коммерческой прозой, договорились делать детективы по принципу «чем проще, тем лучше» и действуют в этом духе, давая преимущество неглубоким антуражным романам перед интеллектуальными. Стремятся отвратить народ от «чтива» и нацелить на высокое? Или надеются, что «пипл схавает»? Оба предположения выглядят правдоподобно, ибо даже ценимая мною Виктория Платова умудрилась огорчить романом «Ловушка для птиц».
Платова всегда стояла особняком в пестром поле дамских детективов. Первые же романы в проекте под этим именем были ладно скроенными и крепко сшитыми, твердо стояли на традициях классического детектива: грамотное развитие сюжета, нагнетание зловещей атмосферы, «подбрасывание» улик в равной степени читателю и тому, кто занимался расследованием. Это далеко не всегда был представитель правоохранительных органов, порой роль детектива выпадала «случайному человеку», который разоблачал преступника не хуже Эраста Фандорина. Отличало романы Платовой сочетание мастерски выстроенных сюжетов, слога, более щегольского и интеллектуального, чем требует жанр детектива, и богатая культурологическая подложка. В какой-то момент этот багаж сыграл с писательницей недобрую шутку: был период, когда она слишком уж слепо шла за словом в ущерб сюжету и писала «психоделические/мистические детективы», «психопатологические триллеры» или тексты в духе «магического реализма», где на первый план выходил человек в пограничном состоянии или человек между жизнью и смертью, а то и за гранью. Потому я обрадовалась, когда Виктория Платова, описав полный круг вариаций «готического романа», обратилась к старому доброму реалистичному детективу. «Возрождение» жанра началось у нее с удачного романа «Змеи и лестницы». Но вот четвертый или пятый роман Платовой в этом новом-старом формате, «Ловушка для птиц», оказался нагромождением самоповторов с рано выданной тайной – двигателем сюжета: пребывание главных, уже не действующих, ибо мертвых, лиц в одной локации, то есть их взаимозависимость обнаруживается в начале романа. Что это – прокол опытного автора или так задумано? Или, уйдя от тяги к поиску новых форм и вернувшись к испытанным лекалам, Платова утратила прелесть новизны и толику интересности?
Если принять за рабочую версию и третью тенденцию, что самые заметные авторы развлекательных книг, словно устыдившись, переходят на другую сторону окопов, то балансирного поплавка у нашего катамарана практически нет. То, что остается, в массе своей литературно слабо, легковесно и в категории искусства не может рассматриваться. Но есть надежда на не затронутые мною жанры – фэнтези и фантастику, и особенно любовно-семейные романы (семейные ценности – это тренд уж не литературы, а жизни). Удержат ли они катамаран на плаву, или без надежного балансира он все-таки перевернется, и назреет насущная необходимость перестройки корпусов?..

P.S. Если вдаваться в тонкости речного плавания, то оснащён балансирным поплавком не тот тип катамарана, который обладает двумя корпусами. Надеюсь, читатели понимают, что «катамаран» из этой статьи столь же условен относительно подлинного плавсредства, как великая русская литература условна относительно натуральной жизни – при всей её, литературы, реалистичности и гуманизме.

Опубликовано в журнале «Традиция & Авангард» № Спецвыпуск 5 2019 (октябрь 2019 года).