Метка: Софи Марсо

Евгений Сулес. Письма к Софи Марсо. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2020.

Этот вопрос давно не давал мне покоя. Как говорить о времени, которое для одних история, для вторых тяжелая травматичная эпоха, из-под бремени которой непросто выбраться даже спустя десятилетия, а для третьих — незабываемое время юности, полное первых открытий, надежд и разочарований? Как говорить, чтобы каждый имел возможность откликнуться?

Очень эффективным способом преодоления такой исторической дистанции оказалось погружение читателя в конкретный момент времени. Погружение, близкое к прямой трансляции происходящего, где обязательным финальным аккордом звучит напоминание о дальнейшей счастливой или несчастливой жизни героев, всего одним-двумя яркими штрихами — о всех последующих двадцати, тридцати или большем количестве лет (если, например, речь зашла о детстве родителей рассказчика). Такое возвращение из относительно недавнего прошлого через лаконичные выразительные свидетельства о судьбах сверстников либо через точный и здравый вывод: «Это был самый дорогой подарок, который сделала мне родина» (о музыкальном центре в коротком рассказе «Моя приватизация»).

Эта книга — третья у Евгения Сулеса. Он дебютировал в 2012 году с весьма объемистым сборником рассказов и повестей «Сто грамм мечты», получившим благожелательные отзывы (особенно они касались малых форм) и вошедшим в длинный список «Большой книги». Следующим этапом пять лет спустя стал роскошно изданный путеводитель «Мир виски и виски мира», в который также были включены несколько художественных рассказов. И вот перед нами «Письма к Софи Марсо» — книга гораздо более аскетичная, продуманно выстроенная и при этом прочувствованная в каждой фразе, каждом кадре и музыкальном аккорде, которые видятся и слышатся за словами.

Я вовсе не случайно упомянул о кино и музыке — книга напитана и пронизана ими, начиная с названия. «Это моя тарковская „Ностальгия“, феллиниевский „Амаркорд“, тарантиновское „Однажды в Голливуде“», как признался сам автор. И потому всюду здесь — цветущая сложность жизни, выраженная с подкупающим обаянием и тонким психологизмом. Однако эта содержательная сложность у Евгения неизменно предпочитает внешнюю простоту выражения. Как верно заметил Леонид Костюков: «Проза Евгения Сулеса современна по энергетике, темпу и ритму. Но, что еще важнее, оставаясь современной, она практически полностью избегает искушений модернизма и элитарности. Эти рассказы подлинно демократичны — что обеспечивается искренним интересом автора к другим людям, и не поддается имитации».

Многие из этих историй исполнены внутреннего драматизма. Скажем, открывающие книгу рассказы настойчиво напоминают нам о близости смерти, о похоронах, кладбищах. «На похоронах вспоминаются все похороны, которые ты пережил. Сплетаются воедино. Будто тебя окружает сонм умерших. Словно воздух становится соткан из умерших душ». Первую часть, которая названа «О машинах и людях», так и тянет озаглавить иначе — «О кладбищах и людях».

Казалось бы, что может быть мрачнее, особенно, когда «тот свет» забирает близких людей? Однако Сулес находит и совсем иные оттенки для точной незабываемой картины. Вот восприятие глазами ребенка: «Эти поездки на кладбище были для меня праздником. Я ждал их. Потому что через весь город, на машине!.. И никаких пробок тогда еще не было в помине, так что ехали с ветерком» (рассказ «О машинах и людях»). Или обнаруживает такой неожиданный выход из эмоционального тупика: «Столько осенней московской красоты ему открывалось. На душе было тяжело и горько, и ровно в меру этой горечи открывалось красоты» («Вещественное доказательство»).

В одном из самых запоминающихся рассказов из первой части под названием «Бахчиванджи» ярко показан контраст героического прошлого середины ХХ века (персонифицированного в фигуре летчика Григория Яковлевича Бахчиванджи) и трагически-нелепого недавнего прошлого (очерченного воспоминаниями о покойном друге Виталике по прозвищу Сказочница, который пытался зарабатывать своей нетрадиционной ориентацией).

«— А ваш друг? Кем он был?

Вопрос поставил меня в тупик. Я смотрел на табличку и думал. Виталик, кем ты был? Как ответить этому любителю читать „историческое“ с хорошей памятью?»

Изначально формальный разговор со словоохотливым могильщиком заходит все дальше и дальше, становясь в какой-то момент невольной исповедью поколения, часть которого точно осталась потерянной. А затем, когда могильщик уходит, герою-рассказчику остается лишь поочередно обращаться то к покойному Виталику, то к Богу. Надеясь на их понимание и взывая к прощению.

Вторая — самая продолжительная из четырех — часть книги под названием «Мир вещей» открывается коротким авторским вступлением с отсылкой к потрясающему рассказу Юрия Олеши «Лиомпа», где умирающий герой постепенно теряет власть над вещами и возможностями. Сознавая неизбежность этих потерь, Сулес заявляет: «Многие окружавшие нас вещи уже давно не в нашей власти. И все мы, рано или поздно, подобно герою рассказа, отправляемся за ними с вытянутыми руками на дно нашей памяти.

Я иду за своими».

Но именно этот раздел выглядит не только ностальгическим, но и самым светлым. Автору удается бесстрашно и одновременно деликатно провести читателя по укромным уголкам своей памяти. Непринужденный тон рассказов с легкими «сбоями» памяти, с уточнениями, предваряющими изящные переходы от одной темы к другой, вызывает дополнительное доверие: «мне было девятнадцать лет… нет, уже двадцать. Мне было двадцать лет, и я никогда не видел моря». Или: «Но вспомнил я и хотел рассказать о другой ночи». Навыки актера, телеведущего и прекрасного устного рассказчика (недаром Евгений является сооснователем клуба ЛЖИ — Любителей Живых Историй) просто не могут не дать о себе знать. Так в рассказе «Месту встречи изменить нельзя» автор показывает самого себя как бы «со стороны», причем в необычной ипостаси — эксперта по виски: «невысокий мужчина на вид лет тридцати пяти, с небольшой бородкой и семитскими чертами». И этот вроде бы второстепенный персонаж в какой-то момент выходит в рассказе на первый план. Именно благодаря ему все сходится воедино — культовый телефильм и сорт виски с тем же названием, честность и любовь.

Кажется очевидным — ведущий торжеств или телепередачи не может позволить себе мхатовские паузы. Напротив одна из главнейших его обязанностей состоит в том, чтобы заговаривать тишину, мгновенно реагировать на любую ситуацию вереницей слов. Но как же часто подобная болтовня мешает нам расслышать Слово! Однако писателю Евгению Сулесу, как правило, удается избежать легковесности. Евангельское слово звучит в его книге камертоном не только в качестве одного из эпиграфов, не только в форме прямых цитат и размышлений, но явственно ощущается в самой стилистике произведений.

Признаюсь, порой я испытывал неловкость, поскольку в книге есть несколько текстов «для своих». Текстов, которые, видимо, дороги автору и его близким, но все-таки не стали в полной мере явлениями прозы. Однако благодаря искренности высказывания даже они не портят обедню, а, скорее, просто растворяются в тени более удачных произведений. Таких, как замечательное «Вино из Кишинева»: «За столом сидели какие-то потрясающе красивые и умные женщины. <…> И я ухаживал за всеми сразу, то за одной, то за другой, беспечно и жадно. Не хотелось никого упустить, ограничить жизнь выбором, нарушить частностями целостность мира, такую редкую и такую счастливую». Это рассказ о разочаровании, которое, спустя время, многократно вознаграждается, и о всепобеждающей киноиллюзии, которая выводит восприятие жизни на совершенно иной уровень.

Писателя Сулеса явно волнуют и захватывают те реально возможные варианты жизни, мимо которых мы проходим на развилках судьбы — об этом рассказы «Тело» (о вероятной службе и даже гибели в Чечне), «Точка» и финальная «Реновация». Не раз он пристально вглядывается, исследуя достоверность самой памяти. «Я сомневаюсь всерьез: а было ли оно, это прошлое?.. И если все-таки было, неужели со мной, а не с кем-то другим?..» Или: «С какого-то момента после смерти отца, я стал довольно отчетливо воспринимать свою жизнь как продолжение его <…> Я хорошо это помню». Такой пристальный интерес становится важнейшим вектором творческого движения — через подключение родовой памяти, через окончательное приятие отца в его несовершенстве и неидеальности — к полному и безоговорочному прощению и его, и себя самого без позерства и самолюбования. «Сожаление», таково последнее слово в книге. Можно пожалеть о том, что хорошая книга закончилась. А можно отложить до времени, а потом перечитать еще раз — она того стоит.