Рубрики
Критика

Пробовать мир на прочность: Домашняя девочка ищет приключений. О кн.: Алла Горбунова. Другая материя.

Алла Горбунова. Другая материя. – М. : АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2021.

«Другая материя» петербургского поэта и прозаика Аллы Горбуновой – это книга коротких рассказов, миниатюр, зарисовок, заметок. «Другая материя» – это не портрет лирической героини, не портрет окружающего ее мира, не портрет поколения и времени. Это не биографическая проза и не автофикшен, хотя многие сюжеты «основаны на реальных событиях».

«Другая материя» – книга о познании себя и окружающей действительности, определении своего места в мире. Главная и единственная композиционная скрепа произведения – лирическая героиня, которая бесконечно ускользает от читательского понимания. Ее многоликость выступает как одна из важных особенностей личности. В тексте есть вариации имени (Алла, Аллочка, Горбунова), названы разные гендерные роли (внучка, дочь, жена, мама) и социальные статусы (школьница, студентка, аспирантка), указаны «профессиональные» определения (поэт, писатель, философ, несостоявшаяся фотомодель и художница и проч.). Но помимо этого стандартного набора читатель сталкивается и с иными образами, которые героиня пытается на себя примерить: лесбиянка, неформалка, готка, игрок, женщина-преступница и т. д. В разных историях встречаются ситуативные сравнения: овца, свинья с кольцом в носу, бревно, барабанщица, жук и проч. Или упоминаются характеристики, данные персонажами, например, «Принцесса Суицидница», «девушка, которая блюет» или «интеллигентная, просто как хрусталь» и т. п. Многообразие «имен» подобно множеству кривых зеркал, в которых человек на протяжении всей жизни отражается. При этом любое отражение будет искаженным. Но в этом множестве полуправд всегда можно найти ниточку истины, пусть даже эта «нить Ариадны» может оказаться чем угодно.

Узоры бывают прихотливыми, а своеволие судьбы – фантастическим. Но кажется, будто жизнь равнодушна к героине, лишая ее действительно трагических сюжетов. И правильная домашняя девочка самостоятельно ищет приключений. Героине тесно в рамках заданной системы, и она пытается нарушать существующие правила. Но этот демарш выглядит смешным и глупым, почти детским, хулиганством. Подобно ребенку, опытным путем определяющему родительские границы дозволенного, она пробует алкогольные напитки, наркотические вещества и однополые отношения. Но, добравшись до условной черты, повествовательница никогда не преступает ее: исходя из существующей расстановки сил, она способна смоделировать дальнейший ход событий, участвовать в которых ей совсем не интересно. Так, например, героиня, познакомившись на улице с художником, согласившись с ним выпить на крыше и понимая, что дело движется к изнасилованию, сбегает от своего творческого собутыльника («На крыше»).

Или вовсе не жизнь виновата в отсутствии трагизма, а рациональный и слегка ироничный взгляд повествовательницы. Если сменить угол зрения, то отражение может оказаться совсем иным. Так, на страницах книги рассыпан по-настоящему благодатный материал для создания душещипательной истории о страданиях хрупкой, умной, одинокой девочки «в нелепых одеждах из секонд-хенда», отвергнутой жестоким миром в лице глумящихся одноклассников, мамы, занятой устройством личной жизни больше, чем судьбой ребенка, в конце концов любящих и любимых, но умирающих дедушки и бабушки. Рассказ о взаимоотношениях талантливой школьницы-поэтессы с учителями, учениками и их родителями вполне мог бы снискать популярность среди читателей. Но такая книга неинтересна писательнице Алле Горбуновой, поэтому все события в «Другой материи» рассказаны с предельной простотой и кажущимся равнодушием, слегка оттененными ироничной интонацией. Короткие заметки о школьных буднях не только показывают состояние маленькой героини в событиях прошлого, но и демонстрируют отсутствие диалога между участниками происходящего, желания понять друг друга. Что чувствует школьник, автор показывает сквозь оптику взрослого (учителю такой взгляд, пожалуй, мог бы показаться любопытным). Повествовательница с позиций сегодняшнего мировосприятия тридцатилетней женщины рассказывает о прошлом, а потому в тексте читатель встретит и настроение маленькой девочки, и бунт одинокого подростка, и поиски своего места в мире юной девушки, и анализ прожитого молодой женщиной. В тексте это столкновение разных оптик может быть продемонстрировано буквально в двух-трех предложениях: «Когда мне было восемнадцать, одно время, после первых отношений с девушкой, я думала, что я лесбиянка. Потом оказалось, что это не так: просто мне вообще без разницы, какого пола человек» («Домино»). И в таком ракурсе повествовательница сама для себя становится объектом исследования, а в контексте всей книги это познание выглядит своеобразной игрой с экспериментами и ориентированием на местности.

Пожалуй, эпиграфом к этой книге можно было бы поставить слегка перефразированную строку песни, популярной в конце 90‑х – начале нулевых годов: «Он пробовал на прочность этот мир каждый миг, мир оказался… другой».

Опубликовано: Учительская газета, №24 UG от 15 июня 2021.

Рубрики
Критика

Вытоптанная поляна (премия «Ясная Поляна»-2020)

Короткий список литературной премии «Ясная Поляна» в номинации «Современная русская проза» в этом году во многом повторяет короткий список «Большой книги». Судите сами: из шести книг в шорт-листе вроде бы конкурирующего конкурса «засветились» три! Это «Чуров и Чурбанов» Ксении Букши, «Не кормите и не трогайте пеликанов» Андрея Аствацатурова, «Сияние «жеможаха» Софии Синицкой. Полагаю, дело отчасти в том, что роман прошлогоднего лауреата «Ясной Поляны» Сергея Самсонова «Держаться за землю» вызвал очень неоднозначную реакцию. Вплоть до обвинения в графомании – что напрямую касается авторитета солидной премии. В этом году такого гарантированно не будет, книги в шорт-листе «Поляны» «нормальные», «проверенные»… Более того – четыре из шести книг шорт-листа издано в самой престижной сегодня «Редакции Елены Шубиной». С точки зрения читателя, ожидающего все же разнообразия, а не перетасовывания одной и той же колоды, такое положение дел скорее минус. Тем более, что о каких-то особых достоинствах финалистов крупных литературных премий говорить сложно. Три книги из шорт-листа «Ясной Поляны» – в нашем обзоре.

АВТОМАТИЧЕСКОЕ ПИСЬМО

Ксения Букша. Чуров и Чурбанов. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020

Ксения Букша наделена счастливым даром писать на профессиональном уровне с самой ранней юности. Пока ее сверстники все еще ходят в молодых авторах, петербургская писательница – уже автор множества разнообразных книг, отмеченных и критиками, и премиями (и вот в этом году сразу два шорт-листа крупнейших премий). Я сказал, что Букша автор «разнообразных книг», но это не совсем так. Вот, к примеру, биография Малевича и роман «Завод «Свобода»» – совсем разные по жанру вещи, но написаны с использованием одних и тех же приемов, одним и трем же стилем. Как и другие вещи автора. Профессиональный уровень исполнения играет с Букшей в плохие игры: кажется, что новые книги пишутся уже сами по себе. Помните, литературный анекдот про Бальмонта и его пишущую машинку, которая отстукивала сотни и сотни однообразных строчек в отсутствии автора? Вот «Чуров и Чурбанов», кажется, написан именно так, неким текст-процессором, в который заложены основные (и неизменные) приемы и стилевые особенности Букши. Конечно, этого мало – в таком процессоре должно быть запрограммировано ее литературное мировоззрение, «мягкий модернизм» в изводе женской прозы. Такого рода вещи охотно печатал журнал «Юность» в начале 80-х. Ранняя Дина Рубина, Галина Щербакова и т.п. Разве что у Букши немного более жестко и изобретательно, с фантастическими элементами. По нынешней моде.

Согласно фантастическому допущению автора, два заглавных персонажа (некогда одноклассники, потом студенты-медики) оказываются крепко связанными между собой, так сказать, скованными одной цепью. На уровне (буквально) сердечного ритма, то есть, судьбы. Один из них – сильно положительный. Другой – не очень. Один – совсем интеллигент, другой – интеллигент, так сказать, заблудший. Ничем хорошим, конечно, кончиться это не может. Да и жить в этой стране как-то невесело, господа. Атмосферы добавляет узнаваемый (и поэтому легко продающийся публике) мрачноватый питерский колорит.

По поводу основной идеи – ничем не объяснимой, парадоксальной, трагической связи двух совсем разных людей – нельзя не вспомнить маканинскую притчу про Ключарева и Алимушкина, да и, собственно, много чего еще. Букша пишет широкими мазками, не стесняясь брать свое, там где она его увидит – что в сюжете, что в стиле. Сюжет, как обычно у Букши, здесь является слабым местом, поэтому для укрепления конструкции приходится дробить повествование на мелкие отрезки. Я даже допускаю, что нарезанные кусочки могли быть соединены по принципу жребия, случайно. Ну, собственно, и что с того? Этот прием не более и не менее содержателен, чем другие приемы автора этой игровой прозы. В книге вообще немало привлекательного для многих читателей авторского произвола – как захочу, так и заверну, невзирая на правдоподобие и логику. Игра все стерпит.

Читать в целом любопытно, как, например, наблюдать за чем-то заведомо бесполезным, но увлекательным – жонглированием теннисными мячиками, например. Возможно, для пущего эффекта, они могут быть даже кубической формы.

СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Аствацатуров. Не кормите и не трогайте пеликанов. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.

Если Букша одинаково пишет разные книги, то Андрей Аствацатуров много лет пишет как будто бы один роман. Я бы даже сказал «один и тот же». Собственно, об этом говорится уже в издательской аннотации: «В новом романе… все тот же герой. Городской невротик, преподаватель литературы, не слишком удачливый в любви, уже знакомый нам по книгам…». Дальше перечисление предыдущих серий – прошу прощения, предыдущих романов.

В общем, это и неплохо. На новую книгу работает эффект сериала. Тем более, что «городской невротик» – который по внешним, биографическим, контурам в целом совпадает с автором – персонаж, несомненно, симпатичный. Неудачи его не носят фатального характера, в повествовании от первого лица много самоиронии, описание бытовых реалий (Санкт-Петербург и Лондон начала 2000-х) читается с интересом. Как и описание «кухни» филологического факультета одного из питерских вузов и, шире, среды постсоветской интеллигенции. В «эпизодах» появляются хорошо известные и вполне реальные люди, вроде легендарного критика-скандалиста Виктора Топорова. Количество аллюзий и, как говорят сегодня, «референсов», неизбежно значительное в «петербургском тексте», все же не зашкаливает. Вообще, «Пеликаны…» написаны мастерски, опытной и уверенной рукой, романная форма соблюдена (в отличии от ранних «Людей в голом», сборника заметок и «виньеток», которые романом назвать все же крайне сложно).

Но! До чего же незначительны, даже мелки все эти интеллигентские хождения туда-сюда, страсти из-за университетских ставок, многочисленные полулюбови, полупотери… Дело не в наборе героев, дело в их заземленности. Нежелании что персонажей, что автора выйти из своего круга. Все здесь дано как будто в слабом свете петербургского вечера или утра: нерезко, размыто, грязновато… Вот характерная цитата. «Они стояли молча в ряд прямо на выходе с эскалатора. Все трое: Жорик и еще два типа, худые, сутулые, в грязных ветхих куртках со старыми рюкзаками. Сердце дернулась куда-то вниз. Мне вдруг захотелось, очень захотелось пройти мимо, и я стал глядеть в сторону, сделал вид, что залюбовался девушкой, проходившей через турникет. Жорик меня заметил, окликнул. Я еще надеялся какие-то секунды, что могущественный Костя просто пока опаздывает, что у него много дел и он послал вот этих парней, которые у него на побегушках, нас встретить. Но тут сутулый парень с длинной тощей шеей сделал шаг навстречу, коротко хихикнул и протянул руку – Костя. Ладонь оказалась вялой и влажной».

В книге нет трагедии. Да и драмы порядочной даже нет. А есть слабый герой со своими слабыми страстями. Такой не способен ни удивить, ни напугать. Как, собственно, и вся книга.

СКВЕРНЫЙ АНЕКДОТ

Саша Филипенко. Возвращение в Острог. М.: Время, 2019.

Сочинение Саши Филипенко «Возвращение в Острог» уже успело удивить публику самим фактом попадания в шорт «Ясной Поляны». Дело в том, что это своего рода памфлет, крайне критически рисующий жизнь современной России. Кажется, ранее «Ясная Поляна» такими жанрами и такой направленностью не увлекалась. Хотя книги Филипенко уже несколько лет вполне органично входят в «премиальную обойму». Сравнительно молодой (ему нет и 40) автор успел получить «Русскую премию» (он родом из Белоруссии), был и в коротком списке «Большой книги». Теперь вот «Ясная Поляна».

Весьма вероятно, что своей легкой манере письма Саша обязан профессии: он побывал сценаристом комедийных шоу на Первом канале, потом составлял на «Дожде» пару Павлу Лобкову. Книги он пишет в привычном для такого рода деятельности фельетонно-комиксовом духе. Они – в частности, и рецензируемая – даже формально выполнена а-ля сценарий телевизионного шоу или телесериал (иногда автор сознательно этим бравирует – например, прямо вводя в текст «содержание предыдущих серий»). Короткие фразы. Четкие картинки. Афористичные высказывания. Простые, но эффектные (или с претензией на эффективность) метафоры. Сразу вспоминается манера молодого питерца Кирилла Рябова, (который, кроме этой манеры, с Филипенко не схож ни в чем, а во многом – и идейно, и эстетически – противоположен).

Опасность «памфлетного» письма – неизбежное «сползание» в публицистичность. А если ты пишешь прозу как сценарий – неизменно вылезут общие места и штампы, которые в сценарии, как служебном жанре, неизбежны и допустимы, прозу же попросту портят. Поэтому написано «Возвращение…» очень неровно. Но дело даже не в этом.

Действие здесь происходит в глухом провинциальном городе Остроге (метафора всей российской жизни!), который, само собой, кошмарен. Филиал ада на земле. Грязь, неустройство. Изощренно пытающие подозреваемых местные менты (пытки описаны крайне тщательно и подробно). Совсем плохо дело обстоит в местном детдоме, где дети, один за другим, кончают жизнь самоубийством. Распутывать дело прибывает следователь-неудачник по фамилии Козлов, отягощенный личными проблемами. В общем, все мрачно. Вот фрагмент, рисующий жизнь острожскую.

«Возле общежития припаркована битая «девятка», и в её тонированных стёклах отражается местная агора – отделанный сайдингом мини-маркет. Рядом со входом висит афиша предстоящих матчей острожского «Шанса». Козлов переступает через хребет замёрзшей грязи и идёт вдоль заборов, поверх которых наклеена одна и та же аккуратно выписанная от руки реклама: «Качественный солярий без последствий». То и дело под ногами оказывается какой-нибудь мусор, пачки сигарет, упаковки таблеток. Даже заложенный нос улавливает запах сероводорода. «Край мира, – вновь думает Козлов, – обрыв земли».

Причина самоубийств, как оказалась, такова: дети побывали за границей, благодаря местному меценату (впоследствии посаженному властями в тюрьму), и не смогли вынести возвращения к мрачной российской реальности…. Не правда ли, крайне малоправдоподобная история. И не история даже, анекдот, притом довольно скверный. Ни сострадания к детям, ни искреннего чувства по отношению к описываемым событиям тут мы не видим. Так, какая-то ухмылка, желание «блеснуть» поворотом сюжета или стилистическим оборотом.

Все это – сценарий ли, памфлет – по большому счету имеет мало отношения к прозе. Тем более к прозе «премиальной», призванной показывать некие ориентиры, задавать тон.

А если такой прозы нет даже в коротких листах самых престижных премий – стоит ли всерьез к этим премиям относиться?

Опубликовано Новый Берег, номер 71, 2020

Рубрики
Критика

Левый марш («Национальный бестселлер»-2020)

Левый марш

Премия «Национальный бестселлер» традиционно отличается радикализмом – не столько эстетического, сколько политического свойства. При этом – радикализмом отчетливо левого оттенка. Вот это все: антикапитализм, антиглобализм, свобода для пролетариев и когнитариев и т.п. Таковы, как можно представить, и принципы главного поставщика премиальных претендентов – издательской серии «Книжная полка Вадима Левенталя». В нынешнем премиальном сезоне Нацбест себе не изменяет. Короткий список это демонстрирует наглядно. Леворадикален фаворит – изданная редакцией Елены Шубиной «Земля» Михаила Елизарова (о ней писалось уже много, пухлый 800-страничный роман считается одним из главных претендентов на «Большую книгу», ну и «Нацбест» может взять играючи). Не отстают и другие претенденты. Три книги из шорт-листа Нацбеста – в нашем обзоре.

В коммунистическом раю

Ольга Погодина-Кузмина. Уран. ИД «Флюид ФриФлай» (Книжная полка Вадима Левенталя») 2019. 384 с.

Тут без иронии: Ольга Погодина-Кузмина, известная преимущественно как сценарист, в своем романе отправляет нас туда, где всем воздалось по справедливости, простые люди счастливы, а враги, несомненные, открытые (а впрочем и затаившиеся) преследуются и наказываются светоносными чекистами. Хронологически этот рай находится в начале 1950-х. Территориально – на территории СССР, а если укрупнить масштаб, в Советской Эстонии, где строится химический комбинат, завязанный на атомную программу.

Да, перед нами альтернативное прошлое. Где все живут в едином братском порыве: и директора комбинатов, и министры, и зэки. Причем все это подано в современной, сериальной форме (те, кому «Уран» не по вкусу, вообще говорят, что это сценарий сериала чистой воды; что ж, будет и сериал, уверен, что нашим зрителям такая подача послевоенного времени «зайдет» на ура). Между прочим, в романе отчетливо проявлена гомосексуальная тема, и это еще один смысл названия – покровительницей гомосексуалистов считалась именно Венера Урания (не могу тут умолчать о растиражированном факте: Ольга Погодина-Кузмина заявляла о том, что является потомком Михаила Кузмина).

Композиционно это лоскутное одеяла, «красный пэчворк». Но отдадим должное мастерству автора: лоскутки (сюжетные, стилистические, временнЫе) сшиты крепко, и такое это одеяло, что его хоть вместо флага вывешивай. Все герои говорят индивидуализированной речью – пусть это и выглядит подчеркнуто сценарно. Но зрителям – извините, читателям – эта ясность должна понравиться. И вообще, в отличие от «премиальной» литературы, роман «Уран» рассчитан именно на массовую аудиторию. И поэтому опирается на массовые жанры, не столько пародируя, сколько интерпретируя их. В некотором смысле, коммунистический «Уран» – это ответ антикоммунистической «Зулейхе»: книга-сценарий «для масс» (правда, «Уран», в отличие от «Зулейхи», все же для масс интеллигентных, ценящих литературную игру, любящую аллюзии, которых в романе полным-полно).

Вот отрывок будто бы из советского криминального романа, будто какой-нибудь Шпанов пишет: «Вроде бы всё сходится, да и наверняка каждый сотрудник проходит тщательную проверку. Но ведь никто из его окружения даже не догадывался о прошлом инженера. Значит, навыки маскировки он мог применить и для сокрытия связи с врагом. – Что ж, спасибо и на том, – Аус убрал блокнот во внутренний карман. – Это может ничего не значить, – словно преодолевая внутреннее сопротивление, добавил Воронцов, – но, когда я был в гостях у доктора Циммермана, точно такую же коробочку иголок принес комсорг Велиор Ремчуков».

А вот иное: роман семейный (перемещающийся на территорию романа любовного, по мере того, как герой перемещается от жены к любовнице). «Ида привстала в постели, лямка рубашки спустилась с ее плеча, обнажая бледную грудку, увядшую, будто кожура съеденного плода. Жалкая, исхудавшая, с болезненным и виноватым выражением лица, жена будто нарочно выставила эту грудку, чтобы больнее упрекнуть Арсения. Откинув одеяло, он начал одеваться. Ида молча прилегла обратно на подушки, послышался металлический шорох пружин. «Прости меня за все. Но что же поделать. Была любовь, а теперь нет, и я не виноват, что ты осунулась и постарела, а во мне еще столько упругой силы и страсти. А если виноват, то не один я, это жизнь и ее безжалостное движение», – произнес мысленно Гаков, зная, что жена расслышит, поймет».

Повторю, организовано все это крепко, прострочено не только умелой рукой сценариста, но и подшито общей идеологической – коммунистической – подкладкой. В общем, несомненный фаворит «Нацбеста» и заметное явление в нынешней литературной ситуации.

И старый мир, как пес голодный…

Кирилл Рябов. Пес. ИД «Флюид ФриФлай» («Книжная полка Вадима Левенталя»), 2020. 224 с.

«Пес» – это смесь левацкой притчи о «расчеловечивании человека в мире капитала» и чисто питерских историй о гибели индивидуума в каменных лабиринтах (вроде «Бедных людей» и «Шинели»). Плюс к этому кладбищенская тема, выписываемая автором с особым азартом и даже какой-то радостью. Разрывание могил, манипуляции с мертвецами и все такое прочее. Оно и понятно – 37-летний Кирилл Рябов, выражаясь по-старому, неформал, известный в тусовке под псевдонимом Сжигатель трупов.

Что могло из всего этого получиться? Думаю, в целом понятно. Так вот: оно самое и получилось, без неожиданностей.

Романом эту вещь называть неправильно, это вот именно что «петербургская повесть». Которую, полагаю, можно было ужать и до рассказа – только лучше стала бы. Ну да и так немного, 200 с чем-то страниц.

Перед нами история падения и исчезновения некоего маленького человека по фамилии Бобровский. Поглощен капиталистическим Молохом, и не помогло даже, что он ветеран боевых действий (полагаю, эта деталь придумана автором для усиления: уж даже если и ветерану кирдык приходит, то и вам всем, дорогие читатели, подавно). У безработного Бобровского умирает жена, с него требуют ее долги (о которых ему ничего было не известно), далее его выселяют из квартиры… ну а далее действие переносится в более мистическую плоскость. Злобный, ощеривщийся мир, в котором живет Бобровский, наполнен равнодушными и корыстными буржуями, подлой родней, коллекторами-садистами, продажными ментами, лживыми бабами… Потому и притча, в частности, что в этом мире он не человек, а бездомная собака, вроде пса голодного в петербургской же поэме «Двенадцать».

Написано все это размашисто, вот так: «По двору проехал мусоровоз. Бобровский шагнул со стола. Удавка схватила за горло. Кровь хлынула к голове, залила глаза и уши. Потом раздался хруст, но это были не его шейные позвонки. Бобровский грохнулся на пол, сверху на него упал карниз и накрыл занавеской. Сердце снова стучало как пулемёт, но удары были какие-то пустые и болезненные, не хватало крови и кислорода. Бобровский выбрался из-под занавески и на четвереньках двинулся в комнату, волоча за собой карниз. Ему просто хотелось залезть на кровать и лежать до скончания времён». Вполне вероятно, что этот суицид был удачным – и далее герой переместился в область мертвых, не заметив этого.

В зависимости от расположенности к автору и его произведению этот стиль можно называть фельетонным и небрежным, или же завораживающе-экспрессионистичным (гм). Много мата, ну это уж само собой.

Кто же виноват в мучениях главного и прочих героев? Реклама, заставляющая влезать в долги (на что жена героя истратила 150 тысяч – не скажу, узнаете сами, если прочтете, придумано остроумно)? Политический строй? Природная человеческая мерзость, помноженная на капиталистическую жадность? Автору, если разобраться, на это плевать. Проблемы добра и зла его занимают мало. Бунт ради бунта? Даже не так: ему важно жути нагнать, дать крутую яркую картинку. Вот, например, так наказан (не главным героем) садист-коллектор – на него вылита соляная кислота: «что происходило дальше, Игнатьев не видел и не слышал. Ослепший и оглохший, с горящей головой, он побежал, не разбирая дороги. Промчался через двор и упал рядом с мусорными баками у распределительной будки. «Них.. себе, – подумал Митин. – Ну ни х.. ж себе!»

Не то беда, что все эти жуткие картины мы видели тысячи раз – и в книгах, и в кино. (Алексей Балабанов – вот кто, конечно, не может не вспомнится тут, с его питерскими лентами, «Братом» и «Кочегаром» прежде всего). И уж, конечно, всем этим комиксам до классических образцов, вроде гениального «Мусорного ветра» Андрея Платонова как от Автова до Владивостока вприсядку. Но кто ж упрекнет нынешних авторов, что в гении не вышли!

А беда, что автор не испытывает по отношению к своему герою почти ничего. Ну, может быть, легкое брезгливое любопытство. То есть, сам становится в ряды его угнетателей и уничтожителей. Может, только в самОм финале пробивается что-то иное – да и то это похоже на облегчение: история кончается и можно отпустить бедного Бобровского и прочих картонных персонажей прочь подобру-поздорову.

Зануда атакует

Булат Ханов. Непостоянные величины. М, Эксмо, 2019. 384 с.

А вот «пришелец» из «Эксмо». Двадцативосьмилетний Булат Ханов – настоящая звезда отечественный молодой прозы. Его повесть взяла одну из премий «Лицея». Недавно рассказ Ханова получил российско-итальянскую премию «Радуга». Но это все дела молодежные, а так-то Ханов уже прочно стоит на площадке взрослой литературы. Его второй роман, «Гнев», также вышедший в «Эксмо», удостоился как похвал критиков, так и ядовитых реплик в адрес автора и редактора. В самом деле, лишь каким-то редакторским помутнением можно объяснить такие, например, пассажи: «На словах она выступала за горячий страстный секс, на деле Веретинского заморачивал список ее ограничений и ее бревнистая, чуждая чувственности натура; сердце ускорилось, кровь прилила к тазу» и тому подобное.

Как иной раз в литературе и бывает, второй роман Ханова «Непостоянные величины» вышел к широкой публике после первого и оказался тоже успешен: хорошее издательство, короткий список «Нацбеста»…

Действие разворачивается в системе школьного образования (в «Гневе» – вузовского). Причем это «взгляд постороннего» (главный герой – молодой москвич – по своим особым причинам нанимается учительствовать в провинциальную, казанскую школу). Причины – невероятны. Зато школьная жизнь описана удручающе правдоподобно. В смысле, подробно. Бедный читатель обречен всю книгу жевать, будто старинную промокашку, диалоги такого рода:

«– По нормативу ставка составляет восемнадцать часов, – сказал директор, садясь на место. – Иногда педагогам добавляют дополнительные два-три часа, не больше. – Чтобы распределить по учителям все классы? – Правильно. Раньше могли и тридцать часов нагрузки вписать в план, и тридцать шесть, теперь министерство против этого. Наоборот, ставки сокращают. У вас больше двадцати часов точно не будет. Зарплата около двадцати тысяч плюс премия. Учителям по русскому и математике доплачивают за проверку тетрадей. У вас нет категории и стажа, зато вам полагается надбавка как молодому специалисту. От двадцати до сорока процентов от оклада – в зависимости от того, как постановит татарстанское Министерство образования. В прошлом году было тридцать. Кроме того, есть баллы за эффективность. Они высчитываются поквартально, там целый ряд параметров: как успевают ученики, как содержится кабинет, нет ли нарушений дисциплины».

Впрочем, хорош и главный герой. Вот его первый урок в новой школе: «Роман сразу дал понять, что легко не будет, загрузив старшеклассников лекцией по русскому модернизму, помянув и крах позитивистских установок, и Ницше с его шизофренией и богоборчеством, и экстравагантного Верлена, который, не рассчитав с абсентом, с топором бегал за женой по дому. Лица учеников выражали заинтересованное недоумение». О, как я их понимаю!

Есть там и картины казанских пейзажей – в том же духе. Вот как игриво описывает их один из коллег героя: ««Если ты на выходе из школы не свернешь, как мы сейчас свернули, а пройдешь на северо-восток буквально метров сто, то угодишь на развилку улиц Центральная и Кривая. На них до сих пор уцелели старые деревянные дома. Хватает и частных кирпичных новостроев – с вычурными заборами, с сигнализацией, с породистыми сторожевыми собаками. Но этим породистым никогда не перелаять тамошних бродячих псов. Будут лишь потявкивать из конурок своих». Поэзия!

Если кто дочитает до второй части произведения, там школьные порядки и чиновники от образования – ровно в таком же заунывном тоне – будут критиковаться. Ей-Богу, при всех своих недостатках и безобразиях отечественная школьная система такого не заслужила! Ну где, где наша Бел Кауфман со своей прекрасной – куда более критичной, но и куда более художественной – книгой «Вверх по лестнице, ведущей вниз»! Почему зеленый свет дают тому, что куда естественнее смотрелось бы в блоге честолюбивого отличника-семиклассника, зануды с претензиями?

Единственно где автор преображается и начинает вещать бойко, в стиле одного из комических героев Достоевского, так это в многочисленных антиклерикальных спичах. Вы только взгляните на аргументацию главного героя: «Ведь Бог даже не нуждается в разоблачениях, потому что для суда над ним достаточно лишь внимательно прочитать Библию. В ней рисуется властолюбивый, самодовольный, возбужденный, алчный пожиратель трупов и разжигатель войн. Тиран, который поверг в трепет преданного Авраама и отправил сына на погибель. Тиран, который карает за малейшую провинность, а более всего — за проявление воли или недостаток смирения. Бог – это тот же пахан на зоне. Его жестокую власть и свирепый нрав терпят из страха, что без Бога-пахана кончится некое подобие порядка и наступит беспредел».

Другой такой же умник-семиклассник (это я не про возраст героя, а про степень его развития) важно ему отвечает: «В силу крайне левых убеждений эту цивилизацию, возведенную на лжи и насилии, я принять не могу. Тем не менее основная проблема, как видится мне, не в религиозных пережитках, а в неолиберальной экономике и корпоративном контроле».

Да, это все сказано на полном серьезе. Да, это произведение – в шорт-листе «Нацбеста».

Других бестселлеров для нас с вами не предвидится?

Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 70, 2020

Рубрики
Критика

Венедикт Блаженный и звери (Обзор литературных премий)

Говорят, история рано или поздно все расставит по своим местам – история литературы тоже. Но это будет потом, а пока с функцией расстановки по мере сил справляется так называемый премиальный процесс. В этих заметках я попытался взглянуть, как это было в 2019-м, кто оказался в лидерах, а кто прямо наоборот (не переставая вызывать читательский интерес).

ЛАУРЕАТ

БИОГРАФИЯ БЕЗ ГЕРОЯ

О.Лекманов, М.Свердлов, И.Симановский «Венедикт Ерофеев: Посторонний» М., Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, 2018, 464 с.

Это сочинение в 2019-м получило «Большую книгу», так сказать, первой степени. Скорее всего, учитывая имевшийся в наличии шорт-лист, это был если не лучший, то самый компромиссный и просто приличный вариант. «Серебро» и «бронза», как известно, у любимых публикой Григория Служителя («Дни Савелия» – если по-простому, «книжка про кота») и у Гузель Яхиной, («Дети мои» – а это «роман про немцев»). Такие награды, что называется, им даны по максимуму.

И все-таки к книге о Венедикте Ерофееве, любимом читателями уже много десятилетий, вопросов много.

С одной стороны, «Большую Книгу» за биографии давали и раньше – в 2017 году аж две: первую степень получил Лев Данилкин за книгу о Ленине, а вторую Сергей Шаргунов за жизнеописание Катаева. Однако сочинение О.Лекманова и коллег это не вполне биография. Биографические главы здесь чередуются с монографическим анализом главного текста Венедикта Ерофеева, поэмы «Москва-Петушки». Глава био, глава фило. А если убрать фило (на био это никак не отразится) – в книжке будет всего-то 200 с небольшим страниц.

Что касается филологического анализа, то, выполненный в традициях постструктурализма, он цветет самой буйной авторской фантазией и настолько далеко идущими выводами, что аж дух захватывает. Читать интересно, а проверить все равно не представляется ровно никакой возможности. Правду сказать, такой подход нынче устарел; выпусти ОТДЕЛЬНО такую книжку – коллеги засмеют, читатели удивятся. А вот замеси ее с биографией – ну и нормально. Кто именно филологически фантазировал насчет «Москвы-Петушков», не указано. Неужели все трое сразу? Представляю такое камлание.

Добавлю: исследований текста венедиктовой поэмы было уже предостаточно, можно вспомнить, например, пространный, монографический по сути комментарий Юрия Левина. Левин по исследовательскому методу, может, и недалек от авторов, но по убедительности и взвешенности выводов, на мой взгляд, далеко их превосходит. Между тем, этот комментарий вышел уже несколько десятилетий назад. Имеются и обширные комментарии Алексея Плуцер-Сарно, и внушительный по объему комментарий (чуть ли не к каждой фразе) Эдуарда Власова. Все упомянутые труды неоднократно переиздавались и доступны любому читателю.

Но вернемся к био-части. Лекманов и Свердлов (филологи из ВШЭ) в соавторстве создали уже несколько биографий, например, Есенина. Биографии эти не имели массового резонанса. Третий соавтор – Симановский – кандидат физматнаук, журналист и краевед-любитель, не имевший до этого серьезных публикаций. Думаю, именно он добавил в биографию некоторые детали и подробности, ценные более для любителей статистики. И как раз к нему, в отличии от профессиональных филологов и биографов, Лекманова и Свердлова, претензий меньше всего. Энтузиаст заведомо лучше и честнее профессионала – думаю, сам Венедикт не стал бы с этим спорить.

Биографическая часть представляет собой бесконечное цитирование источников, среди которых особо популярны два – сборник мемуаров «О Веничке» (2008) и толстый том «Мой очень жизненный путь» (625 страниц, «Вагриус», 2003). Плюс несколько авторов написали маленькие мемуары специально для издания. Обозначенные на обложке люди все это расположили в определенном порядке, как и обещали в начале книги: «Мы как можно больше места предоставим мемуарным высказываниям современников о Ерофееве… Себе мы отвели роль отборщиков, тематических классификаторов, а также проверщиков всего этого материала на фактологическую точность». Такой «Пушкин в жизни» на новый лад.

Самый главный, и коренной недостаток книги – В НЕЙ НЕТ КОНЦЕПЦИИ ГЕРОЯ. Кто он, Венедикт Ерофеев? Каково его место в отечественной и мировой словесности? Он гений или шарлатан? От авторов мы об этом так ничего не узнали. Кроме вот такого суждения: «О свободном человеке, которому довелось жить в несвободное время в несвободной стране, мы и попытались рассказать в этой книге». Еще бы добавили «в вечно несвободной». Для мировоззренческой концепции авторов исчерпывающе – а для концепции героя все же слабовато. А если нет концепции, нет принципиальной новизны подходов, то нет и ответа на вопрос: зачем вообще писать об этом человеке и единственной его книге после тысяч страниц, уже написанных ранее?

Компиляция источников плюс филологические полеты (с добавлением малозначимых, но да, новых фактов и фактиков) – плюс, думаю, авторитет авторов (точнее одного – Олега Андершановича Лекманова) вместе с конфигурацией шорт-листа – и «Большая Книга» пала. Ну, в первый раз, что ли. Хотя рано или поздно сомнительные решения расшатают любые премиальные устои. Вспомним тяжелый кризис «Русского Букера», начавшийся после «Цветочного креста», и премии «Поэт» – после награждения Юлия Кима (чем дело кончилось с этой премией, знаем).

ФИНАЛИСТ

ВАЛААМОВЫ СОБАКИ

Линор Горалик. Все, способные дышать дыхание. М., Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной,, 2019, 454 с.

Этот текст некоторое время бродил по разным шорт-листам, пока не получил на премии «НОС», попав в финал, утешительный «Приз критического сообщества». Линор Горалик – автор необычайного количества произведений. Тут и романы, и многочисленные рассказы (мистически-феминистической направленности особенно удачны), и стихи, и публицистика (во многом также феминистского склада, в поддержку ЛГБТ тож). Особо отмечу комиксы, ставшие популярными интернет-мемами (кто ж не знает Зайца ПЦ!). В них Горалик достигла подлинного успеха приложив наработанное литмастерство к малоосвоенной территории. В остальном, на мой вкус, ее сочинения – это усредненный срез, полароид литературного цайтгайста.

Почему я об этом напоминаю? А потому что новое произведение Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» – это своего рода автоантология перечисленного выше. Тут тебе и проза, и верлибры, и памфлеты, и даже комиксы. Занимает почти 500 страниц, разбито на 103 новеллы. Некоторые новеллы прям как настоящие, с законченными историями. А некоторые, например, состоят из одной фразы на арабском языке или картинки.

Объединяет этот пестрый коллаж, во-первых, ситуация, оставшаяся «за кадром», но имевшая следствием все описанное. Произошла глобальная катастрофа, называемая в книге на иврите «асон». Среди прочих последствий – животные заговорили человеческим языком. А в Израиле (где преимущественно и происходит действие новелл) все усугубилось тяжёлым военным поражением. Какой боевик можно было написать! Но автор явно презирает линейные истории (ну, некоторый сюжет там есть, сочится по капельке из новеллы в новеллу).

Во-вторых, имеются общие мотивы, пронизывающие все фрагменты. Это проблемы меньшинств (ибо животные – идеальное их олицетворение; впрочем люди-геи среди персонажей тоже есть). Это беспокойство за Израиль и его народ. Вообще, по тексту рассыпано огромное количество слов и выражений на иврите. С подстрочным переводом, а иногда и без. Не то, чтобы казалось, что подсматриваешь за чужой культурой (а чего бы и не подсмотреть). Но кажется мне, что человек, знающий иврит и читающий по-русски, явно воспринимает текст иначе, глубже и объемнее, чем мы, не владеющие языком, на котором говорила еще Валаамова ослица. Полагаю, она здесь тоже имелась в виду. Напомню историю, рассказанную в библейской книге «Числа» – животное узрело Ангела и отказалось идти дальше. После чего было подвергнуто торопящимся хозяином, так сказать, жесткому абьюзу. Не помог и открывшийся в результате всего этого дар речи. И только потом «открыл Господь глаза Валааму, и увидел он Ангела Господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке, и преклонился, и пал на лице свое» Чис.22:31. Может быть, и животные Горалик увидели чего-нибудь этакое? Может, и меньшинства способны на такое прозрение, и не стоит их обижать?

Написано произведение Горалик, как можно уже догадаться, разными стилями, звучат разные голоса персонажей. Но в целом – это такой стилевой модернизм, длинные периоды, переходящие в ритмизованную прозу, а то и в недешифруемый поток сознания (плюс «нормальные» стихи, а также драматургические куски и стилизации под научные отчеты). Много нецензурных и полуцензурных выражений (что, судя по отзывам, ужасно шокирует многих читательниц). Ну, если замешиваешь коктейль из всего на свете и пишешь все-таки по-русски, как без мата обойтись?

Вот цитата. Извините, что длинная, но это одно предложение! Итак: «Человек по имени Чуки Ладино тут же встал, поблагодарил Бениэля Ермиягу, положил на журнальный столик конверт (три тысячи шекелей первый визит, каждый следующий – полторы) и вышел, а Бениэль Ермиягу остался (не впервые, надо сказать) с гнусным чувством, что он одобрил что-то дурное, какое-то дурное дело, и он попытался убедить себя, что это не он, не он, это то, что с ним происходит, то, что выше и больше, чем он сам, то, что не должно, не имеет права различать дурное и хорошее, а только правду и неправду, – господи, какой стыд, думал нынешний Бениэль Ермиягу, лежа с мокрыми от слез висками в полипреновом спальнике, ворочаясь в полипреновом спальнике на минус третьем ярусе гигантской автостоянки, где он теперь жил». Уфф. Как сказано в издательской аннотации, по мнению Линор Горалик, «главным героем ее книги следует считать эмпатию». Да, с этим у читателя неизбежно возникнут проблемы.

А в общем у Горалик получился симпатичный текст, несмотря на некоторую старомодность. Мы ведь все это читали едва ли не в детстве, поздний модернизм, ранний постмодерн, Латинская Америка… В книге есть смешные места, есть пронзительные, есть куски, как говаривал классик, «помещенные более для шутки». Никакой, конечно, не роман, уж скорее поэма. Это тоже не беда – современные стихотворцы, случается, пишут еще более удивительно.

АУТСАЙДЕР

ДУРНАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Харитонов М. Золотой ключ, или Похождения Буратины. Книга 2. Золото твоих глаз, небо ее кудрей. В двух томах. – М., ИД «Городец-Флюид», 2020.

Вот уж не просто премиальный аутсайдер, а прямо-таки законченный маргинал, гордящийся, мягко говоря, крайне негативной реакцией членов премиальных жюри! При этом у него есть своя, горячо поддерживающая автора и не такая уж маленькая аудитория. Преимущественно, конечно, сетевая, но я сам видел, как на ярмарке «Нон-Фикшн» двухтомник уходил, что называется со свистом.

Михаил Харитонов – личность литературная. Ее создатель многим известен как радикально правый публицист, политик, блогер Константин Крылов. Между прочим, главный редактор журнала с «ужасным» для кого-то названием «Вестник национализма». В этом качестве автор многих публицистических книг имеет немало последователей и единомышленников. Многие знают его и как лектора – он читает, так сказать, частным порядком лекции по философии, религии, эзотерике. Но Харитонов-то тоже автор множества сочинений и тоже имеет преданных поклонников! Пусть они между собой, Харитонов и Крылов, а также их фанаты разбираются сами, мы же вернемся к рецензируемой книге.

Итак, в литературе писатель Харитонов занимает сугубо маргинальную позицию. И это его выбор. По всему видно, что такая локальная, но крайне устойчивая репутация его устраивает. Впрочем, так ли она локальна? Уже давно Харитонов получил широкую известность в кругу любителей фантастики. Его тексты с многочисленными восторженными откликами на них легко найти в Сети. И то сказать – огромный роман «Факап» как раз и относится к популярному жанру «несуществующих продолжений», или, как говорят сейчас, «фанфиков». «Факап» переосмысляет мир братьев Стругацких, делая героев – злодеями, светлые помыслы коммунаров будущего – происками широко разветвленных спецслужб. Написано, между прочим, крайне изобретательно и остроумно. Ну и кощунственно, конечно, с точки зрения правоверных ценителей «Мира Полудня». Достаточно сказать, что Полдень – это не что иное, как ядерная война, а мир, стало быть, живет в эпоху весьма уютного и комфортного, но постапокалиписа.

В фантастическом жанре Харитонов, крайне плодовитый автор, написал множество всякого разного. Его толстый двухтомник, вышедший «на бумаге» почти 10 лет назад, включает в себя рассказы, повести, романы в различных фантастических жанрах. Особенно милы Харитонову жанры сатирического памфлета и киберпанка. В рассказах неоспорима, как мне кажется, связь с ранним Пелевиным, который ведь тоже шел по этим двум путям (и только позже свернул на сатирическую тропу). Но ведь и профессиональные фантасты к себе Харитонова не пускают, считая его сочинения чистым трэшем и стебом! Что уж говорить о тотальном «несуществовании» такого автора для жюри премий, крупных издательств и вообще официальных литературных институций.

Вышедший на бумаге (а до этого опубликованный в Сети) «Золотой ключ» на сегодняшний день — opus magnum Харитонова. И то сказать – обе части тянут почти на 2000 страниц, а будет еще и третья, без сомнения, также крайне увесистая.

От мира толстовского «Золотого ключика», взятом за основу, в эпосе Харитонова не осталось практически ничего. Если рассматривать «Ключ» лишь как травестию «Ключика», с похабнейшими похождениями героев и матерщиной вместо романтики, то такого материала хватило бы на короткий анекдот (их про Буратино с компанией и так немало). Но нет, нет, перед нами не тонкая струйка постмодернистской иронии, но мощный, поистине эпический поток ужасных, кощунственных, ни в какие рамки не умещающихся словоизлияний. Франсуа Рабле (к которому Харитонов испытывает явную приязнь) – но никак не Владимир Сорокин.

Вот цитата, взятая почти наугад из первого тома второй части «Золотого ключа».

Речь идет о Пьеро (который и в этом мире – поэт, но крайне своеобразный): «– У всякой птички, – вышептывал он пересохшими, каменными губами. – У всякой птички… О! О! Свои яички! О! О! Свои! Ааааа! Яички ведь! У всякой птички! Яички! Яичечки! Они же есть! Яюшки! Бябяшечки! Проституэточки! Абаж…журность-то какая! У! Ы!

Эти слова горели и играли у него в голове, как адовые херувимы, как лунные козочки, симпопончики, цветики журчащие и даже – как амбивалентные этуали и гады. И воспаряли они! И генияли! Вы можете такое представить, вообразить? Вот и я, и я не могу» (с.517).

И так сотни страниц подряд. Но речь отнюдь не о потоке сознания. Наряду с подобными лирическими излияниями, «Золотой ключ» содержит в себе пародийные и «настоящие» комментарии, эпиграфы, стилизации под служебные записки, куски безумных сценарных скриптов и даже стихи. Чем-то, между прочим, напоминая творение Горалик (при абсолютно полярных политических и эстетических позициях авторов). В бурном потоке Харитоновского текста несутся целые фреймы, или пакеты информации – но не так ли осуществляется коммуникация и по Интернету?

Если говорить о содержании, то пародийный изначально текст включает множество злых издевок надо всем на свете, в частности, и над официальными идеологемами, и над штампами массовой литературы. В известном смысле, харитоновский кощунственный эпос – это наша «Бесконечная шутка». Но рифмуется творение Харитонова скорее с еще одним маргинальным по воле самого автора эпосом – «Бесконечным тупиком» Дмитрия Галковского. Харитонов близок к Галковскому по массе идейных соображений, равно как и эстетических принципов. В их трудах немаловажное место занимает то, что на языке профанов зовется конспирологией.

Во многом благодаря конспирологической подкладке (при желании сам текст можно прочитать как тайное послание ли, трактат – как, думаю, любой текст на свете, хоть бы и «Колобка»), «Золотой ключ» пользуется поистине фанатичной любовью у очень сплоченной аудитории. Далеко выходящей за фантастическое «гетто». Игнорируя такую аудиторию, которая в любом случае превосходит аудиторию большинства литературных лауреатов, можно зайти слишком далеко от объективного понимания происходящего в нашей литературе. Мне кажется, именно так сегодня и происходит.

Текст Харитонова – это терапевтическая фиксация бессознательного современной научно-технической интеллигенции. В этом субстрате намешано все: и прочитанные в детстве книжки, и руководства по программированию, и обрывки эзотерических трудов, и конспирологические теории. В книге Харитонова эти люди находят то, чего простым читателям не увидеть. Есть анекдот: одному безумцу казалось, что звёзды на небе складываются в оскорбительную для него надпись. Он долго лечился и вот, наконец, увидел, что на небе написано «Привет, Вася!» Ну, или название харитоновского эпоса – «Золотой ключ».

На человека, далекого от описанного круга, текст Харитонова, впрочем, тоже оказывает серьезное воздействие. Настолько мощен авторский темперамент, настолько он пренебрегает литературными условностями, что устоять трудно. Как, знаете, после 200 граммов не самой качественной водки – вроде и не захмелеешь, а так, одуреешь немного. И состояние это проходит далеко не сразу. Думаю, автор хотел бы, чтобы оно длилось вечно.

Опубликовано «Новый берег», 2020, номер 69

Рубрики
Критика

Крики и шепот (Г. Шевченко. Что кричит женщина, когда летит в подвал?)

КРИКИ И ШЕПОТ
Ганна Шевченко. Что кричит женщина, когда летит в подвал? — Красноярск: Палитра, 2020.

Эта прозаическая книга у Ганны Шевченко третья. Большинство коротких рассказов, составивших сборник, уже публиковались в литературной периодике. Причем в периодике самой разной — от почтенных «толстяков» до Интернет-проектов нового поколения. Самые разные редакторы единодушно голосовали «за». Есть что-то, значит, в этой прозе привлекающее и профессионалов, и, конечно, читателей. (О том, что там себе думает аудитория, мы обычно можем только догадываться, однако отзывы на несколько вещей, републикованных в социальных сетях после выхода книги, — самые восторженные).
За издание книги абсолютно безвозмездно взялся красноярский писатель и организатор литпроцесса Михаил Стрельцов. Обложку — тоже в подарок! — нарисовала талантливый дизайнер Сати Овакимян. (К сожалению, Стрельцов книжку так и не увидел — скоропостижно скончался…)
Так что же привлекает стольких людей в короткой прозе Ганны Шевченко?
Думаю, прежде всего то, что это именно проза.
Бум коротких рассказиков, миниатюр, скетчей, который мы сейчас наблюдаем, связан более с технологическими причинами. Некогда, говорят, читать длинные романы, пишите так, чтобы на одну страничку входило, чтобы хоть в Фейсбук, хоть в Твиттер, хоть в Инстаграм. Понаписано такого в последнее время — много. Уже и толстые тома выходят, состоящие сплошь из коротышей. Выглядят довольно бледно, чтобы не сказать нелепо. Потому что (за редчайшими исключениями) место таких заметок и полуанекдотов — именно в Сети; а на бумаге, да в огромном количестве, они рассыпаются, не складываются в книгу. Короткие рассказы Ганны Шевченко идут не от сетевого фольклора, скорее уж, они идут от стихов. Цель выбора этого жанра не в экономии читательского времени, не в заигрывании с публикой, а в максимальной концентрации смыслов, повышении их плотности на единицу текста.
Почему-то похвальным считается отзыв о небольшом рассказе — «конспект романа».  Но романы нельзя даже читать в конспектах. (Прочитал в сборнике шпаргалок «Произведения литературы в кратком изложении», о чем «Преступление  и наказание», ответил на экзамене, а бедный автор в гробу переворачивается от такого кощунства.) А уж писать конспекты романов — и вовсе извращение. У Шевченко такого нет и в помине.
Вот, например, рассказ «Эффектная женщина». Это не выжимка из несуществующего, это — полноценный жанр, по-особому организованный текст. Он обходится без лишних подробностей — поскольку даже в немногом автору удается сказать все, что было задумано.
«Она держит его под руку. Он горд и прям. Спине не позволяет сутулиться, животу — расти, волосам — выпадать. Он не может себе позволить быть неудачником, он сделал хорошую карьеру, он всегда держит бумажник наготове. Вот уже сорок лет он — муж эффектной женщины.
Сегодня она хороша, как всегда. Нога на каблуке, икра в  лайкре, талия в корсете, губы в помаде:
— Ах, какое у вас интересное платье! Неужели вы сами плели эту ажурную красоту!
— Конечно, сама.
У нее модная стрижка восьмидесятых — пышная шапка волос, сходящая на затылке на бритый мысок.
Уже сорок лет она имеет статус эффектной женщины. Она держит марку, не сдает позиции, уверенно составляет конкуренцию всем этим новым девочкам в модных туниках и летних льняных сапожках.
Если бы мужские взгляды имели форму ленточек, то за сорок лет эффектной жизни к ее бедрам приросли бы километры разноцветных шелковых струй, и ее королевский шлейф наполнил бы сейчас всю центральную аллею парка культуры».
Здесь отсутствует «общий план». Конструкция текста состоит из крупных, детализированных планов. Как и положено короткому рассказу. Но как часто мы видим в подобном жанре неподвижное нагромождение, склад, перефразируя Олешу, «депо деталей». У Шевченко картинка и динамична, и попросту увлекательна. История не требует дальнейшего развития в длинном тексте, она вполне адекватно помещена в немногие строки. Работают детали, самоиграющие, лаконично и четко говорящие обо всем необходимом, их подача и сочетание. Детали, на которые, уверен, ни один мужчина не обратил бы внимания (та самая модная стрижка восьмидесятых), но когда они поданы так выпукло и броско, трудно не убедиться в превосходстве женского видения. Может быть, потому, что в рассказах Шевченко конкретика деталей сочетается с метафорами, обыденное — с вечным. Даже в приведенном тексте: поначалу думается, что мы имеем дело с сатирическим скетчем, но финальный абзац, яркий и романтичный, придает «Эффектной женщине» иное измерение. Оказывается, что героиня — не стареющая кокетка, она — королева и волшебница (вроде Сологубовской царицы поцелуев).
Вообще, я полагаю, короткие истории гораздо лучше должны удаваться женщинам, с их традиционным вниманием к конкретике. Шевченко смотрит на мир именно по-женски, не случайно это подчеркивается в названии сборника. Вот, скажем, эротические сцены. Ну совершенно точно ни один мужчина не мог бы написать: «Любовником он был предсказуемым и неповоротливым, как трамвай. Сначала усы щекочут ухо, потом шею, затем грудь. После слышится постукивание банок на полке “дзинь, дзинь, дзинь…” — усатый трамвай Вадим Николаевич начинает движение, касаясь плечом ближайшего стеллажа. Это “дзинь-дзинь” длится недолго, без остановок и поворотов, пока на правое бедро не выплескивается вязкая и горячая клякса тормозной жидкости. Всегда на правое» (рассказ «Африканка»). На правое? Всегда? Вот тут, как говорится, и задумаешься… Женский взгляд, но выхваченное им ничего общего не имеет с теми женскими текстами, что прозаическими, что стихотворными (особенно верлибрическими), чьи авторы (авторки) возводят свои физиологические особенности в идейно-эстетическое кредо.
Рассказы в книге Шевченко — разные. Есть и миниатюры в несколько строк, есть и истории, рассказанные с классической обстоятельностью (и все равно уложенные в несколько страниц). Справедливо ли применение к ним обозначенной в аннотации характеристики «гротескная демонстрация нелепости и бессмысленности человеческого бытия»? Или, в одно слово, «абсурдности» нашего бытия? Вопрос не так прост.
Традиционно мы понимаем абсурд — говоря словами Альбера Камю — как трагическую связь человека с миром, взаимное непонимание, «бессмысленное молчание» Бога. Но это, так сказать, философская подкладка. Которую можно отнести, вероятно, к любому произведению, начиная с бог знает какой древности, с эпохи романтизма уж точно. О собственно литературном абсурде точно написал современный исследователь: «Человек абсурда отнюдь не лишает действительность смысла, но сама лишенная смысла действительность наделяет человека креативной силой, восстанавливающей  смысл, вопреки всему… Человек кричит — мир молчит. Абсурд есть попытка семантизирования десемантизированного — распад, бессмысленность и безумие мира человек пытается собрать, осмыслить и образумить».
Таким образом, вопрос в позиции автора и его героя: есть ли у него интенция к собиранию реальности, готов ли он бороться, бунтовать? Можно сказать однозначно, что в книге Шевченко герои на бунт готовы. Они — не покоряются, они пытаются осмыслить, освоить мир. Будь то герои забавных «лягушачьих историй» Квакер и Лягушон или «маленький человек» Кнопка, героиня одноименного рассказа, офисная уборщица, однажды совершившая свой персональный бросок на Юг, к Океану.
Но полнее всего метафора «человека кричащего», конечно, раскрыта в заглавном рассказе. Женщина, как мы понимаем, не просто кричит, выражая свою эмоциональную природу, она своим криком семантизирует окружающее.
В этом рассказе героиня попадает в некое кафкианское учреждение, где бюрократы заняты бессмысленной работой, выражающейся, в частности, в предложении задавать «странные вопросы». Растерявшаяся героиня спрашивает первое, что на ум пришло: про свою серебряную цепочку.
«Инспектор откинулась на спинку стула и посмотрела на меня, сузив глаза.
— Это, — она указательным пальцем сделала в воздухе петлю, — кабинет по странным вопросам. А вы все думаете, что мы здесь сидим и занимаемся ерундой? Что нам делать больше нечего, как выслушивать все эти глупости! Думаете, что государство зря расходует деньги налогоплательщиков, выплачивая нам ежемесячную зарплату? Это не так. Мы сидим здесь, чтобы поставлять статистические данные и делать анализ. Будем считать, что я не слышала эту белиберду про цепочку. А теперь соберитесь с мыслями и задайте мне адекватный странный вопрос.  У вас остался последний шанс».
Героиня покидает этот бюрократический «замок» и начинает размышлять.
«Но я размышляла не о странных вопросах, которые задам в следующий раз, а о том, что всё же кричит женщина, когда летит в подвал. И ответ пришёл:

Когда летит в подвал женщина, она молчит,
падает медленно, огибая электрощит,
двигаясь в невесомости, делает кувырок,
наполняет карманы сыростью, запасаясь водою
впрок,
наполняет лёгкие холодом, впитывая сурьму,
потом ищет лестницу, разводя ладонями тьму».

Бюрократический абсурд преодолевается «криком», бунтом — женщина обустраивает свой мир сначала на словах, потом на деле.
Вот в этом и ценность коротких рассказов Ганны Шевченко. Иногда в нескольких словах они помогают нам сформулировать свои вопросы к миру, или даже задать их (вопросы длинными быть и не должны!). То есть справиться с реальностью, нарушить ее бессмысленное молчание своим шепотом или криком. Преодолеть наш повседневный тяжкий абсурд.

Опубликовано: журнал Дружба народов, номер 10, 2020.https://magazines.gorky.media/druzhba/2020/10/kriki-i-shyopot.html

Рубрики
Критика

На глиняных ногах (М.Елизаров, «Земля»)

На глиняных ногах

 1.

Огромная книга «Земля» Михаила Елизарова сделана крепко и расчетливо. Расчет есть даже в том, что она так велика, почти 800 страниц: одно дело изящная глиняная безделушка на рабочем столе, и совсем другое величественная статуя. Колосс Родосский. Производит впечатление и на публику, и на критиков, и на премиальные жюри. Конечно, поговорка гласит: «лучше маленькая собачка, чем большой таракан». Но это относится все же к живым существам. К живым книгам, в конце концов. У Елизарова книга неживая. Это такой проект, и проект, судя по всему, успешный. Однозначно «Земля» будет во многих премиальных списках сезона — уже есть. Думаю, и получит награду.  С некоторой точки зрения, вполне заслуженно.

Напрасно мы бы стали искать в романе Елизарова философских глубин, психологической убедительности, наконец, занимательных перипетий или красот слога. У «Земли» глубин нет; она — фигура, состоящая из одной поверхности. Глиняной или земляной, отшлифованной и покрашенной местами, повторюсь, очень ловко и мастеровито.

Причем это не является недостатком, это, так сказать, имманентное свойство данного текста. Чтобы понять, возьмем в чем-то соприродную елизаровской книге, известную всем картину Эрика Булатова 1975 года «Слава КПСС». Напомню: на фоне голубого неба и белых облаков красными буквами, занимающими практически все пространство работы, написано ­—  вот именно это и написано. То есть работа, по сути, состоит из своего названия. Можно разглядывать облачка на заднем плане, спорить о том, к какому виду облачности они относятся. Можно производить анализ шрифта, которым сделана надпись. Точно так же можно искать (и находить, как делают коллеги — зря я сказал о напрасности таких поисков!) красоты и глубины в романе Елизарова.  Хотя это тоже книга, состоящая из одного названия. Все 800 без малого страниц могли бы быть заполнены одним словом. Земля. Ну разве что еще можно было бы добавить эпитет: могильная. Потому как земля имеется в виду прежде всего эта.

В общем, таким проектом нас не удивить. Вот только к литературе подобное актуальное искусство прямого отношения не имеет. Это своего рода лингвистический акционизм, постконцептуалистский жест. Не рассматриваем же мы чисто с литературной точки зрения «Мифогенную любовь каст». То есть и у Пепперштейна можно найти и психологию, и философию (да их и в трамвайном билете хоть отбавляй) — но стоит ли дурака валять?

 2.

Да и что удивительного: 47-летний Михаил Елизаров начинал с рассказов в традициях Владимира Сорокина. Рассказы строились на одном приеме, как и у Сорокина — иногда получалось очень остроумно (сборник «Ногти», 2001). Буквализация метафор, обманутые ожидания, стилевой коллапс и все такое. Потом был премиальный роман «Библиотекарь» — он строился, по сути, тоже на одном приеме-парадоксе (представители тишайшей профессии оказываются убийцами; страсти кипят там, где они кипеть вроде бы никак не могут). Это, в общем, уже смущало. Шутка затянулась и перестала быть остроумной. Потом было много разного, в том числе вполне традиционные рассказы, которые — о чудо! — можно было назвать и психологическими, и даже душевными (сборник «Мы вышли покурить на 17 лет», 2012). То есть, может, и это было всего лишь ловкой имитацией, но публика приняла все за чистую монету. Да и я, например, тоже. Но ведь и сам Елизаров заявлял, что эти рассказы написаны чернилами «из другой чернильницы», не той, которая породила его постконцептуалистские опыты. Для «Земли» он достал чернильницу прежнюю.

Огромная «Земля» стоит, как футуристический город у Маяковского, «на одном винте», на одной теме. Это тема смерти. Прежде всего в ее погребальном изводе.  И да, «земля» тут имеется в виду могильная, но как бы с намеком на всю нашу планету.

Герой-повествователь с самого детства погружен в кладбищенскую тематику. Он устраивает кладбище насекомых, пытается похоронить ласточку, в стройбате копает могилы, его возлюбленная татуирована кладбищенским символами, даже ее духи формой флакона напоминают похоронного агента. Ну и работает герой в кладбищенском бизнесе, само собой. Мир дан с точки зрения «крота» — того, кто копает могилы. Может ли быть в таком мире что-то, кроме смерти?  

Только самый наивный читатель может принять всё это за реализм. Повествование, ведущееся от первого лица, демонстрирует вполне клиническую картину зацикленности на одной проблематике, шизоидного мировосприятия (сплошной анализ без признаков синтеза)… Герой постоянно рассуждает (по тону — бубнит, «бобок», «бобок», «бобок) на кладбищенскую тематику, автор находчиво и без устали находит соответствующие сюжетные повороты и пристегивает дополнительные смыслы по теме. Тут и про закат цивилизации, и про потусторонний мир, и про социальную несправедливость. И про сатанистов из Единой России, например. Кладбище становится глобальной метафорой, довольно навязчивой и уж точно не новой.

Но это не картина болезни героя-рассказчика. Диагноз куда глобальнее.  «Танатопатия» — так называется завороженность смертью, которой больна вся современная массовая культура. И Елизаров, приводя бесчисленные смертно-кладбищенские примеры, доводя тему до абсурда, безбожно преувеличивая, выступает в функции сатирика.  Высмеивающего ту самую глобальную танатопатию. Да, в «Земле» много иронии. Мы говорили про бормотание главного героя — но оно, к счастью, не монологично. Книга заселена густо. И автор прекрасно стилизует суждения всевозможных действующих лиц, детей, подростков, солдат, бандитов… и само повествование стилизовано то под триллер, то под производственный роман, то под скучную монографию. Собственно авторский голос не слышен — автор говорит тысячью голосами одновременно. Чтобы вмещать в себя все эти стилизованные фрагменты, язык намеренно стёрт, обезличен, а с другой стороны, полон вполне уместных клише и жаргонизмов (вполне естественно смотрятся и нецензурные выражения). Вот, например, «кусок монографии»: «Годы спустя вдумчивые мои наставники разъяснили, что прежде кладбища, помимо основной функции, создавались и сознавались как функции памяти. Нынешние же, вынесенные подальше за городскую черту, повторяют только внешний принцип изоляции мертвого, но мотивация их принципиально иная». А вот слово дается персонажу из народа «Ну, стройбат, — утешал Семён. — Зато не будут дрочить со строевой подготовкой. Профессию получишь. Главное, не бойся ничего. В армии кого не любят: ссыкливых, жадных, — он загибал для наглядности пальцы. — Чушканов очень не любят. Поэтому следить за собой надо, мыться, чиститься… Стукачей… Видишь — всё не про тебя! Ты нормальный пацан, не бздливый, я ж тебя ещё с лагеря помню, когда на кладбище ночью бегали…»

Огромный том читать любопытно (что ещё автор выдумает, как развернет тему, какой повод отыщет вновь сказать «о своем», как уколет, посмеётся над штампами). Но все же скорее скучно — линейный сюжет разворачивается уж очень долго и однообразно. В полном соответствии с авторской задумкой, надо полагать. Конечно, для того чтобы удерживать ткань повествования от распада, чтобы глиняная поверхность не рассыхалась и не трескалась, нужно недюжинное мастерство, не говоря об усидчивости.  Елизаров таким мастерством владеет вполне.

Что же до танатопатии, то она регулярно возникает в культуре. Вспомним хотя бы Серебряный век, например, Федора Сологуба, едко высмеянного Горьким под именем литератора Смертяшкина. Но благодаря такой периодичности мы понимаем, что культуру может излечить или война, или страшное бедствие, вроде пандемии, подобной нынешней. Когда шутить на тему смерти станет (и уже стало) как-то непристойно. Увы, «Земля» много от этого потеряла. Многое уже просто не смешно.

Само собой, Елизаров «не виноват». С другой стороны, не зря же говорится «не буди лихо…». Мертвецы, их насильственные и ненасильственные смерти, густо заселяющие прозу Елизарова, с самого начала шокировали, провоцировали, эпатировали и т. п. Черного юмора было выше крыши.  И не у него одного, конечно, в бесчисленном множестве книг, фильмов, комиксов…. Ну вот и допрыгались.

 3.

Но почему же обязательно сатира? Разве нет в «Земле» попыток философского обобщения, социально-психологического исследования феномена смерти? Я уже говорил: жанр не тот. Это вам не реалистический, да хоть бы и (пост)модернистский роман. Это высказывание другого рода, и предъявлять к нему чисто литературные требования неверно.

Обиднее другое. Сам культурный жест у Елизарова вышел каким-то неинтересным и банальным. Сравните, как размышляли и писали о смерти обэриуты (думаю, для Елизарова художественный опыт Введенского и Хармса весьма важен). Французский исследователь Ж-Ф. Жаккар убедительно, на мой взгляд, показал, что для них смерть, несущая подлинный ужас, была плотно увязана с темой остановки времени, прекращения всякого действия. Проза Хармса — это «проза-нуль», в которой нарративность теряет внутренне содержание, становится мнимой. Поэтому, пишет Жаккар, тексты Хармса «часто представляют собой аккумуляцию зачинов. Это все равно, что, двигаясь от нуля, пробиваться к единице, до которой невозможно добраться». Легко вспоминается множество прозаических миниатюр автора «Старухи», где вроде что-то начинается, но не заканчивается абсолютно ничем, фабульные двери не ведут никуда. Срабатывает блестяще.  Хармса читать жутко — в его фрагментах словно есть знание о смерти каждого из нас. Этот «цисфинитный» Танатос (бесконечность, выраженная в форме нуля, любимая «фишка» Хармса) дает столь же бесконечные возможности для философского, социокультурного анализа и диспута любой глубины. А «Земля» — увы…

Взявшись писать «Землю» как роман, причем роман большой, толстый, «настоящий» Елизаров утратил возможность для радикального высказывания. Некогда о Русском Танатосе всерьез говорить: пока всех персонажей по местам расставишь, уж и книга на семисотой странице… Вот и приходится, рассуждая о «Земле», говорить лишь о сатире, имитации идиостилей и т. п. Вспоминается еще одна поговорка ­— про колосса на глиняных ногах. А если он глиняный да земляной с ног до головы, рано или поздно обязательно рухнет, рассыплется, забудется. Ну так прах к праху.

Опубликовано: портал

Текстура, май 2020

http://textura.club/o-zemle/

Рубрики
Критика

В БОРЬБЕ ЗА ПЕРЕДОВОЙ ДИСКУРС

В БОРЬБЕ ЗА ПЕРЕДОВОЙ ДИСКУРС

Ольга Погодина-Кузмина. Уран. М. Флюид ФриФлай, 2019.

«Уран» — не вполне роман, чем, собственно и примечателен.

По сути это идеологическое сочинение, нацеленное на реабилитацию (точнее, даже на формирование) особого дискурса — советского послевоенного. Аудиторией воздействия тут служит массовый интеллигентный читатель. Потому что специалист-филолог и культуролог без труда вспомнит с дюжину выдающихся текстов, книжных и кинематографических, созданных в первое послевоенное десятилетие. Но это именно выдающиеся из общего ряда произведения, объединить которые единым стилем, единым подходом к действительности, едиными конструктивными принципами — то есть, собственно дискурсивными параметрами — едва ли возможно. «За правое дело» Гроссмана, вторая часть «Ивана Грозного» Эйзенштейна, «Возвращение» Платонова и «Возвращение Ивана Бортникова» Пудовкина…Что между ними принципиально общего? Как и между «Мастером и Маргаритой», «Дорогой на Океан», «Чапаевым», «Стихами о неизвестном солдате» — вершинами (одними из многих) наших тридцатых. Объединение «по времени» здесь — как и практически всегда — кажется искусственным.

А вот «Кубанские казаки», «Кавалер Золотой Звезды», «Далеко от Москвы» — совсем другое дело. Дискурс эпохи формируется массовым искусством, которое всегда связано с господствующей идеологией. Особенно в послевоенное время, когда, по мысли исследователя тоталитаризма Евгения Добренко, высказанной в недавно вышедшем фундаментальном исследовании «Поздний сталинизм», идеологическое управление напрямик шло через искусство и культуру. По мнению Добренко, послевоенное десятилетие вообще остается в стороне от масштабных историко-культурных исследований, между тем это была особая эпоха, со своей идеологией и системой ее отражения в культуре.

Причем — и это заметим особо — Добренко находит немало общего в дискурсивном плане между той эпохой и нашим временем. Сочувственно цитируя философа Михаила Рыклина , Добренко обращает внимание на «поразительное сходство советской риторики начала холодной войны с пропагандистской риторикой эпохи путинского ресентимента, устремленной к пересмотру итогов холодной войны и реваншу» . По мнению исследователя, «Подобные же практики в отношении только что пережитой обществом войны были характерны для позднего сталинизма, занятого созданием параллельной реальности, призванной заменить только что пережитый травматический опыт. Связь с реальностью и опытом здесь также была радикально подорвана и замещена «особыми речевыми образованиями (бредового типа), обрекающими субъекта симптома на неизбывный аутизм» ( здесь Добренко цитирует указанную работу Рыклина — МГ). Именно эта «психотическая речь» соцреализма не только обеспечивала высокий уровень социальной адаптации, но и заполняла собой все анклавы автономности, вытесняя реальность. Национальное единство оказывается прямой проекцией послевоенной ситуации» .

Столь категоричные сравнения и обобщения кажутся во многом обусловленными идеологическрй позицией их авторов. Однако вот цитата из книги «Уран». У одного из главных героев, директора секретного оборонного предприятия Гакова, спрашивает племянник (то есть это не выступление на партсобрании, а родственный разговор) «- Я одного не понимаю… Вроде мы с Америкой и с Англией были союзниками, вместе победили Гитлера. А теперь стали врагами. Почему так вышло?
Гаков отошел к окну, закурил папиросу.
– Сложный вопрос. Мы не враги с американским народом. Но люди в капиталистических странах оболванены газетной пропагандой. Их с детства учат ненавидеть коммунизм. Капитал эксплуатирует рабочих и не хочет, чтобы у него отняли фабрики и заводы, как это сделали мы в своей стране» (с.89).

Гаков постоянно и думает, и говорит в этом ключе — именно, что в стиле психотической речи, помогающей ему сформировать свою реальность. Но не он один. Вот представитель интеллигенции, так сказать, прошедший в пеструю толпу героев «Урана» по сословному цензу, главврач больницы Циммерман : «Интеллигенция заигралась в невинную жертву, как, знаете ли, проститутка в гимназическом платье. Ее, конечно, жаль, но совсем не так, как ей хотелось бы и как ей представляется. Интеллигенция не прочувствовала и не выразила великой трагедии вместе с народом, она вечно противопоставлена стихии народной радости. Как, впрочем, и народному гневу… Вечно умывает руки, как Понтий Пилат, а после принимает позу оскорбленной невинности. Противно! Вот когда интеллигенция научится смирению, отринет гордыню, по-настоящему почувствует себя частью большого народного тела, тогда, может быть…» (с.248). Безусловно, здесь аллюзия на знаменитое ждановское постановление. Но не отвергнутое, а ставшее частью мировосприятия целевой аудитории — интеллигенции

Широкому читателю здесь не может не вспомниться эталонный аналитик соцреалистической языковой реальности Владимир Сорокин. Разница между тем принципиальна. Мы же не считаем, что Сорокин пишет подобное «серьезно». Нельзя и утверждать, что он пишет «пародийно» (хотя бы в связи с исчезновением актуального объекта пародирования). Сорокин пишет именно как исследователь-экспериментатор, восстанавливающий дискурс для того, чтобы осудить заполнение резервуаров живой речи мертвенными идеологическими конструктами. У Погодиной все иначе. Она тоже исследователь-экспериментатор — но, как можно предположить, куда более лояльный к образчикам повременного дискурса. Ее анализ направлен не на разрушительную критику, но на восстановление и дополнение дискурса.

В «Уране» крайне велико количество стилистических и содержательных пластов. Например, пласт документальный. Погодина в огромном объеме и без каких-либо комментариев приводит документы Центрального разведывательного управления и Государственного департамента США, включая легендарный план Даллеса. А также — документальные донесения советских органов госбезопасности. И те, и другие свидетельствуют о враждебной деятельности против СССР. То есть, приведенным выше рассуждениям героев находится довольно обширное алиби.

Категории «подлинность», «документальность» принципиально важны как для партийно-правительственных документов (и враги, и цели развития непременно дролжны быть реальными, «настоящими»), так и для идеологического искусства. К которому, повторим, работа Погодиной относится в полной мере. Именно поэтому, кстати, так много говорится , что за основу взято «настоящее» строительство «настоящего» завода в послевоенной Эстонии.

При этом как раз ничего «настоящего», верифицируемого в должной степени, в книге просто нет и быть не может. Просто потому, что материал оформлен по строгим дискурсивным канонам. Так, подробное описание эстонского партизанского подполья и сомнительных подвигов «лесных братьев», дано с позиций вполне «идеологически правильных» по меркам официальной Москвы (что того, что нашего времени). Столь же «правильным» — но уже с точки зрения канонов соцреализма — является описание того, как и девочка-подросток Эльзе «прозревает», перестает видеть в своих родственниках-партизанах героев… Вообще, в мире «Урана» места идеологическим уклонениям и амбивалентности нет. Это цельный, идеологически и дискурсивно выверенный мир.

Однако Ольга Погодина идет значительно дальше нормативных границ культуры послевоенного времени. Поэтому мы и говорим именно о формировании ею дискурса. В него теперь на равных включены сферы триллера в современном стиле («про маньяков»), дамского романа, эротики и блатной романтики, причем с гомосексуальным уклоном (sic!). В отличии от опытов Сорокина, который также раздвигал нормативные границы — но с целью демонстрации абсурдности дискурсивных норм — Погодина стремится как раз к кодификации старого дискурса «на новых рубежах».

Что же касается собственно литературных конструктивных принципов «Урана», то мы читаем сценарий-коллаж, то есть, повествование, имеющее жесткую фабульную нить, на которую насажены, словно разноцветные флажки на уличные гирлянду, пестрые обрывки микро-сюжетов и фрагментов «из жизни» рабочих, школьников, подростков, зеков послевоенного времени. Разножанровый текст скреплен интонационно — неожиданно «приподнятым», «поэтическим» стилем (а-ля Довженко), с инверсиями и многословными периодами. Причем тут, как представляется, революционная романтика сплавлена со своей прямой предшественницей — мистикой Серебряного Века (символистская проза — еще один стилевой пласт пестрого «Урана»). Вот, например, как отправляется в свою интернационалистскую Нирвану работник спецслужб: «О Таисии вспомнил Аус, увидал ее лицо. Нет, то всадник на коне, с копьем, в сияющих доспехах. Скачет Георгий небесным полем, полощется красное знамя. Тянет копье Георгий: «Хватайся, держись!» Видит Аус – снова на месте вторая рука, когда-то изувеченная осколком. Хватается за копье, вздымается ввысь. И вот уже он, русский эстонец Юри Аус, большевик и сын большевика, скачет на добром коне среди небесного воинства. Он слышит музыку – играет труба, и поют голоса, будто в церкви. И радость заливает сердце, словно он возвратился домой, к потерянным близким. Он видит рядом товарищей. И вечность, и свет» (с.305). А еще в книге много стихов. Тут и реальные тексты того времени, и, как можно предположить, авторские, стилизованные под усредненный символизм.

Все эти стилевые слои, нарративные конструкции, идеологические пассажи более-менее крепко соединены усилиями автора. Интереснее всего следить именно за этими усилиями — все равно как за жонглером того еще, советского цирка. Уронит, упустит, вот, уже пошло не туда…ан нет, удержал. Погодина увлеченно, у нас на глазах, конструирует дискурсивные единство, увлекая в процесс и нас, читателей.

Получающийся конструкт может восприниматься как элемент «вымышленного прошлого» советской культуры. Теоретически можно представить себе фантастическое сочинение, в альтернативной реальности которого послевоенная проза будут выглядеть именно таким образом. Однако наряду с этим «Уран» реабилитирует и идеологическую основу той эпохи — а может, уже и нашей, если верить Добренко и Рыклину? Отмечу, что реабилитацией эпохи, прежде всего в ее бытовой основе, сегодня активно занимаются и популярные сериалы, которых за последние годы вышло никак не меньше десятка. Тоже, очевидно, основываясь на параллелях с эпохой нынешней.

Любопытно, что в премиальных листах нынешнего сезона (и лонг «Большой книги», и шорт «Нацбеста») «Уран» соседствует с «Землей» Михаила Елизарова. Обе книги по своей сути — постконцептуалисткие опыты. Авторское, индивидуальное, сколько-нибудь лирическое начало в них отсутствует. И там и тут — «чужая», «общая», сконструированная речь. Но если Елизаров, пожалуй, виртуозно холоден, то Погодина работает не без срывов, но горячо и азартно. Даже если не только результат работы, но и идеологические установки автора (конечно, вполне «реваншистские») для читателя неприемлемы, за самой игрой с бисером дискурсивных осколков следить, как минимум, увлекательно.

Опубликовано: журнал Новый мир, номер 6, 2020
http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2020_6/Content/Publication6_7494/Default.aspx

Рубрики
Критика

Дорога к любви, или Путь маленького бесстрашного камешка. О кн.: Оксана Васякина. Рана

Оксана Васякина. Рана. – М.: Новое литературное обозрение, 2021. –  280 с.

 

«Я мыслю книгу и письмо как путь, как дорогу, которую я иду сквозь себя к другим», пусть даже «порой путь заключен в петлю» – именно эти слова из текста для многих читателей могут стать своего рода эпиграфом ко всему произведению.

Путь маленького черного бесстрашного камешка, брошенного в воду боли – одна из ключевых метафор, используемых автором для описания концепции, сюжета и структуры книги. «Мой путь беспокоит, бередит мою память и рождает круги маленьких историй, которые тихо, одна за другой, расходятся, увеличиваются и опоясывают мой рассказ, они есть фон моего движения». Но по мере движения камешка эти «круги отходят от оси движения все дальше и дальше, становятся тоньше и исчезают. Боль, как круги на воде, становится неразличима, прозрачна, она растворяется». «Рана» уже в первых своих строках открыто и откровенно демонстрирует эту метафору: «Любовь Михайловна сказала…», «Андрей сказал…», «Любовь Игоревна сказала…», «Сват сказал…», «Муж маминой бывшей соседки, уже уходя с поминок, сказал…», «Михаил Сергеевич позвонил в 09:50 и сказал…», «Женщина сказала…», «Люди говорят…». Чужие слова, попадающие в поле сознания героини, утопают в нем, оставляя на поверхности лишь небольшие следы – расходятся этакими кругами по воде. И по мере читательского движения эти «круги становятся тоньше и исчезают», обнажая нутро повествовательницы: рассказ об отношениях с мамой и подругами-любовницами-женами, картины степи и тайги, воспоминания и размышления.

«Рана» Оксаны Васякиной – это автофикциональное письмо. Автофикшн как кросс-литература, располагающаяся на пересечении автобиографии и художественной прозы. При этом вопрос о жанре этого произведения остается открытым. В связи с особенностями сюжета и композиции этот текст уже определили как «роуд-бук»[1] (дорожная книга): своеобразный маршрут из одной точки в другую с остановками на «спецучастках» и размышлениями по поводу. Режиссер и литературный критик Арсений Гончуков назвал эту книгу «death-травелог»:[2] этакое «путешествие со смертью» (звучит вполне себе поэтично). Для фем-авторки Ирины Карповой произведение становится «песнью песен»[3] (поскольку автор рецензии никак не объясняет этот свой выбор, видимо, в значении «наилучшая или наиглавнейшая из песен», с оглядкой на Соломона). Но какими бы разнообразными ни были жанровые определения книги, Оксана Васякина в одном из интервью[4] рассказывает об истории своего решения: изначально текст был назван «роман-поэма», в ходе совместной работы с редактором серии Денисом Ларионовым намечался серьезный крен в сторону «поэмы» («Мертвые души» Гоголя, «Москва-Петушки» Ерофеева), но на финишной прямой «Рана» осталась всего лишь «романом». И критериями для обозначения жанра стали не литературные особенности текста, а коммерческая прагматика: рукопись можно и нужно продать. Автор, отмечая гибридность текста («включает в себя эссе, поэтические тексты и заметки»), все же говорит о приоритете романной формы, пусть даже в таком не совсем традиционном изводе (хотя сегодняшнего всеядного читателя удивить не так просто): «от романа в нем есть все: сюжетная рамка, система персонажей, место, пространство, конфликт. Только этот конфликт находится в зоне внутреннего, эмоционального сюжета». И ключевая авторская метафора работает даже на этом структурном уровне – размытые жанровые границы выглядят своеобразными кругами на воде: эссеистика, травелог, заметки и записки, авторские и чужие поэтические тексты и проч.

Книга вышла в начале года, и о ней есть ряд противоречивых высказываний, что, учитывая тематику и фем-оптику, вполне объяснимо. Так одним из важных достоинств книги называют «человеческий язык» и «интонацию открытости»:[5] «Васякина пишет как патологоанатом, <…> и ее язык – это язык операционной, где яркие лампы направлены в центр оперируемой раны и ничто не скрыто, ничто не утаено». Прямоговорение большой литературой (точнее, элитарным ее сегментом, а Васякина, безусловно, претендует быть признанной именно этой частью читающей публики) никогда не расценивалось «достоинством» книги (исключение – художественный прием, блестяще реализованный автором). Для поэтики феминистического письма «называние вещей своими именами» является ключевой, почти манифестарной, особенностью. Но рассматривать роман, вооружившись исключительно фем-оптикой, – большая ошибка. Ведь именно с этим текстом Оксана Васякина пытается выйти из строя фем-сообщества (в рамках которого ей, видимо, тесно), привлечь внимание и расширить читательскую аудиторию. Здесь именно эта особенность повествования – прямое высказывание – обоснована авторскими задачами, главная из которых – создание образа главной героини. Повествовательница должна вызывать безоговорочное доверие читателя: сюжеты реальной биографии автора; фрагментарность, намекающая на дневниковые записки и заметки; вопросно-ответная структура, создающая эффект внутреннего разговора с самой собой; интонация предельной откровенности (без ложного пафоса и набившей оскомину исповедальности). И, пожалуй, придется смириться и констатировать уход эзопова языка из литературы и жизни, по крайней мере его некоторую трансформацию: прямоговорение – основной инструмент общения сегодняшнего дня и сегодняшнего поколения (отчасти это влияние виртуального полуанонимного масочного общения).

Система вопросов и ответов – это не просто внутренний разговор героини, но и внутренний диалог с иными собеседниками, в частности, с мамой. Часто именно смерть заставляет вести подобное общение: расставить все точки, на которые не хватило времени и желания в жизни и при жизни. И это, конечно, с одной стороны, принятие и проживание самого факта смерти близкого человека, с другой – попытка самопознания и понимания себя в новых условиях и новом статусе. И это вечное нанизывание вопросов, подчас остающихся риторическими, с не меньшей настойчивостью возвращает читателя к ключевой метафоре текста: круговое растворяющееся движение. Этой же задаче подчинены бесконечные повторы и постоянное проговаривание одного и того же на уровне слов и предложений, географических названий и объявления маршрута, сюжетных элементов (в том числе выстраивание отношений с разными партнершами или перелеты и проживание одной и той же ситуации в разных аэропортах с разными правилами). Эти лексические и сюжетные повторы могут быть произнесены и в разных форматах: так появляются в прозаическом тексте стиховые фрагменты, например, «Ода смерти». Такое кольцевое речевое движение, как круги на воде, растворится, когда будет названо главное, когда говорящий дойдет до конца пути и поставит точку.

«Рана» – это история девочки, которая росла и взрослела как «сорная трава», никому, по большому счету, не нужная. И примириться с существованием этой тотальной стены одиночества отчасти помогает фильм «The Wall» Алана Паркера: «Теперь я понимаю, что дело было в мальчике, главном герое фильма. Он был очень одинок. Вместе с ним я бродила по игровой площадке и подходила к незнакомому взрослому, чтобы тот покатал меня на карусели. Вместе с ним я находила огромную больную крысу в рыжем закатном поле. Вместе с ним хоронила друга-крысу в канале». Ребенок обретает друга, пусть даже он – житель иного пространства. В свою очередь, это рифмуется и с существовавшими тогда отношениями с родителями, и с существующим сейчас внутренним диалогическим поведением (надо признать, что и урна с прахом матери тоже оказывается этаким «мальчиком из фильма»).

В книге читатель сталкивается не просто с ребенком, который не чувствует родительского тепла, но с человеком, который не умеет его распознать. Даже во взрослых воспоминаниях о детстве звучат жестокие слова кажущейся правды: «Она смотрела сквозь меня, но ее взгляд как будто бы не был рассредоточен, он схватывал общий план, словно я – часть домашнего обустройства, табурет или тумба от телевизора». Ребенок, обожающий и боготворящий свою мать, не находит того ответного отклика, на который рассчитывает: «Она не любила именно меня. А я ее обожала, обожала до судорог. Но со временем обожание переплавилось в тихую, глубокую корневую обиду и боль. Еще и потому, что она хотела и умела любить мужчин, а меня не хотела и не умела». Ребенок поглощен собственной обидой, болью и ревностью. Но в своих воспоминаниях героиня иногда проговаривается. Так, кажется характерным эпизод с приобретением нового альбома Земфиры. Семья, живущая в невероятной бедности, когда мама может себе разрешить единственное удовольствие – кусочек колбасы без хлеба – лишь в день зарплаты, фактически не может позволить себе эту покупку. Но мама отдает последние деньги ребенку: музыка оказывается важнее хлеба. Или дитя – важнее денег? Переезжая из Усть-Илимска в Волжский, с продажи квартиры мама покупает всего две вещи: стиральную машину себе и плеер дочери. В таком распределении капитала, кажется, вовсе нет двусмысленности, пусть даже побег-переезд был связан с мужчиной: «Мама ехала за любовью. Как настоящая женщина». Пожалуй, именно это является ключевым в образе матери: «Мама была настоящей женщиной. Женщиной в квадрате. Женщиной-женщиной. ЖЕНЩИНОЙ». И логика ее поведения кроется именно в этом: желание нравиться и быть красивой даже с искалеченной болезнью грудью, жертвенность и забота о слабых мужчинах даже после смерти, согласие быть битой и униженной из-за страха остаться одной. Но это публично не раз проговоренная и понятная модель гендерного поведения, исторически и архетипически обусловленная. Мать, понимая силу дочери, свою заботу отдает слабому – мужчине: не скрыта ли в этом и любовь к близким тоже? Но взрослая дочь продолжает каталогизировать собственные обиды даже у постели умирающей матери: несколько дней ухода за больной, в том числе просмотр сериала про ментов, героиней мыслится как личный подвиг. Это болезненное отношение дочери к матери может быть отчасти объяснимо сексуальной ориентацией героини. Ее восхищение силой, красотой, обаянием, женственностью матери было сладостным, мучительным и неотпускающим: «Это ее свойство иметь власть надо мной никак не ослабевает. Я все иду за ней и всматриваюсь в ее смерть. Я заворожена ею. Своей матерью». Мать (женщина) была центром пространства, центром мироздания героини. Но этот ее детский мир был разбит на куски из-за тотального материнского равнодушия, в котором ребенок не смог распознать простого отсутствия языка. Язык, отрезанный женщине мужчиной, в мамином воплощении не нашел себе эквивалента: у нее не оказалось понятного дочери инструмента для высказывания своей любви (вспомним упомянутый в «Ране» древнегреческий миф о Филомеле). Эта искалеченная связь между матерью и дочерью давала свои плоды: «Мне казалось, что я какая-то испорченная, сломанная, с недостающим органом чувства и ощущения жизни. Из-за этого я совершенно не понимала, как строить и налаживать отношения с женщинами, и это действительно было проблемой». Так в книге появляется целый пласт сюжетов, рассказывающих о взаимоотношениях героини с разными девушками (Катя, Полина, Олеся, Жанна, Алина и т.д.). Истории, расходящиеся кругами на воде, пока героиня не встречает ту самую единственную жену.

Закономерным оказалось знание о том, что в фем-среде тоже есть свои изгои – так называемые «бучи» (маскулинные женщины). Под прицел откровенно высказываемого лесбиянками «фи» и «фу» попадали не только сами «бучи», но и те, кто испытывал к ним симпатию. Так рассыпается провозглашаемая феминистками манифестарность свободы и равенства. Радикальный феминизм, как любое движение, пропагандирующее собственную правоту, не дает права на свободу иной точки зрения, иной позиции, иной картины мира. «Свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого». Эта давняя истина, видимо, никогда не будет реализована в существующей реальности. Феминистки, как и лесбиянки, ничем не отличаются от «обычных», «нормальных», людей: «В лесбийской и феминистской среде была допустима “золотая середина”, но все, что касалось радикального приближения к краю гендерного спектра, отпугивало и порицалось». Вот оно, «правило золотой середины» – необходимость «быть как все», страх сделать шаг влево или шаг вправо, трусость публично признать собственную инаковость и принять чужую уникальность. Этот почти животный, рабский ужас столкновения с кем-то другой крови правит миром, независимо от натянутой маски феминизма, тоталитаризма, радикализма или либерализма.

Эта книга не только о свободе и праве быть другим, но и признании этого права за другими. И может ли оказаться это признание постулатом «возлюби ближнего своего»… Финальными строчками романа становятся именно слова любви. Весь путь героини – это движение к любви и свободе. Свобода, наконец, произнести себе самой такое простое и такое сложное: «Мама, я тебя люблю». Признать за мамой право быть сильной, красивой, страстной, равнодушной, старой, умирающей, мертвой, другой… Признать за собой право быть одинокой, ищущей, самостоятельной, амбициозной, заботливой, непонимающей, жестокой, любящей, другой… Признать не только инаковость, но и неразрывную связь друг с другом, а шире – всего живого в мире. «Мне всего лишь хотелось написать о любви», – подводит итог повествовательница.

Путешествие завершилось, дело сделано, гельштат закрыт. Но предав земле прах, героиня не может вернуться с пустыми руками – это противоречит всем законам художественной прозы. Даже в сказке, пройдя огонь, воду, медные трубы и оставив часть себя в том мире, Иванушка-дурачок или Василиса Прекрасная возвращаются с искомым, ради чего затевалось путешествие, и с неизбежными дарами. Так повествовательница получает искомое (обретенный покой, язык, любовь) и дары (мамино растение). После похорон тетка отстригла для героини черенок цветка, отданного ей матерью до переезда в Волжский. Кротон был привезен в Москву и, долго приживаясь в новых условиях, все-таки пошел в рост: «Маленькое, смелое растение летело вместе со мной в самолете и ехало по сибирской трассе тысячу километров. Потом переезжало из квартиры в квартиру. В нем нет ничего, что могло бы быть связано с мамой. Мама отдала тетке совсем маленькое растение. Но мысль о том, что этот кротон родился от маминого цветка, меня греет». У кротона, или кодиеума, благодаря пестроте листьев есть свои народные прозвища: плащ Иосифа, домашний светофор, фейерверк красок и др. Кротон относится к типу тропических капризуль. И если не создать определенных условий растению, то он сбросит листья, которые могут не отрасти, и ствол останется стоять голым. Выращивая кротон в домашних условиях, необходимо соблюдать правила безопасности, поскольку его сок ядовит: может спровоцировать тошноту, рвоту и аллергическую реакцию в виде сыпи. Другой, не менее экзотический цветок, о котором пишет героиня, – хойя. Тропическое вечнозеленое изысканное растение отличается, что удивительно, своей неприхотливостью и нетребовательностью в уходе. Именно этот цветок рос у мамы повествовательницы и, по ее словам, пах трупом: «Когда хойя цветет, она пахнет медом. <> Мама говорила, что мертвое тело пахнет чем-то сладким». Спустя несколько месяцев после похорон на цветочном рынке героиня купила молодую хойю. Два экзотических, таких оригинальных и своеобычных растения в типовой московской квартире как дочь и мать, гармонично сосуществующие в одном пространстве, в одном мире, где нет камней и кругов на воде. Но и об извечном «Memento mori» не стоит никогда забывать: «Я думаю, что умирая в маленькой квартире от рака серой зимой, видеть яркую стрекочущую саранчу – это не так уж и плохо».


[1] Иван Шульц. Смерти нет, но она обязательно будет. Оксана Васякина и ее «Рана» // Горький. 29 марта 2021. https://gorky.media/reviews/smerti-net-no-ona-obyazatelno-budet/

[2] Арсений Гончуков. Смерть, которой нет: смерть как форма авторского высказывания о травме // Прочтение. 14 апреля 2021. https://prochtenie.org/texts/30551

[3] Ирина Карпова. Как пройти по полю из огня. О книге Оксаны Васякиной «Рана». https://kkbbd.com/2021/04/09/the-wound-by-oksana-vasyakina/

[4] Оксана Васякина: «Для меня принципиально называть свое письмо женским» // Новая газета. № 35 от 2 апреля 2021. https://novayagazeta.ru/articles/2021/03/28/oksana-vasiakina-dlia-menia-printsipialno-nazyvat-svoe-pismo-zhenskim

[5] Ирина Карпова. Там же.

Рубрики
Критика

Медведица пера. Алексей Иванов

Она говорит мне: надо сходить к священнику. Если есть вопросы.
Я говорю себе: а если их нет?
К кому идти, если в голове одни ответы?
А. Геласимов

Российская книжная палата обнародовала статистику: с 1940 года по 2000 год количество наименований выпускаемых книг изменилось незначительно (с 40000 до 60000), но в последнее десятилетие этот показатель вырос вдвое, превысив отметку в 120000. При этом средний тираж упал. Сегодня выпускается огромное количество книг маленькими тиражами.

Рубрики
Критика

Созвездие гончих псов. О кн.: Василий Бородин. Пёс.

Василий Бородин. Пёс. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2017. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

 

«Пёс» — седьмая книга Василия Бородина, но между тем, по заверению её автора, «у критиков и на Книжном Рынке эта книжка провалилась»1 . Странен сам по себе факт возможности этого соположения: «поэзия» и «рынок». Важен, видимо, читатель, но этот «персонаж» всегда найдёт нужное ему независимо от «взлётов и падений». Однако «Пёс» не был лишён понятных авторских надежд на активное внимание (в 2015 году Бородин с книгой «Лосиный остров» стал лауреатом премии Андрея Белого и премии «Московский счёт»).

Само название «Пёс» запускает в читательской всепоглощающей и неуёмной памяти невероятную круговерть «собачьих» книг: от «Каштанки» и «Собачьего серд­ца» до «Джима», хармсовской своры и «Господа в обличье пса» Вениамина Блаженного. Серо-голубая обложка с маленьким черным пятном (силуэт пса) вызывает череду визуальных вспышек, где самой яркой становится оформление первого издания «Переходный возраст» Анны Старобинец: маленькое черное пятно — муравей — на белом поле. Это ассоциативное полотно кажется совсем не важным в разговоре о поэтической книге Бородина, но такое образное восприятие мира представляется основополагающим в жизнетворчестве этого поэта, художника, музыканта. Неслучаен разговор о стихах в контексте изобразительного искусства, по крайней мере часты отсылки к живописи. Такая образность лежит в основе «сопоставления», о котором говорит Анна Глазова2 .

И сегодняшняя сфера интересов Бородина располагается в этой синкретической плоскости: «Интереснее всего мне сейчас машинописный и рукописный самиздат — журнал Дениса Крюкова “Объедки”, мой журнал асемического письма “Оса и овца”», — признаётся он в интервью Владимиру Коркунову3 . «К асемическому письму могут быть отнесены любые нечитаемые записи, авторские системы письменности (коды, “шифровки”), примитивные проявления способности писать (наскальная живопись, каракули, детские рисунки и т. д.), — можно прочесть в Википедии. — <…> Асемическое письмо каллиграфично, и его смысл определяется восприятием и интуицией читателя.» Скелет поэтики Бородина — принцип асемического письма: отказ от «стереотипных форматов восприятия текста» и ориентация на «интуицию реципиента». Его поэзия — своеобразный танец образов, оставляющий читателю возможность ухватить лишь редкие всполохи: общий рисунок начертанию не поддаётся. Здесь — зыбкая грань, и кажется, будто искусно сделанное можно выдать за истинное. Пожалуй, великим виртуозом такого письма был Велимир Хлебников.

Взгляд Бородина, сфокусированный на малом, пытается одновременно объять большое: бесконечное, вневременное, вечное. Всеохватное видение, где все объекты одинаковой величины (значения и  значимости).

 

скоро долго снег идёт

скоро ли дышит чего-нибудь?

скоро старание времени, север ветра

и на отломанной ветке обливной лёд

золочёными спицами лесом ходит

солнце из руки огромной в другую, и

ночью спят эти руки на коленях, спит сидя

природа старящаяся в водяной свет.

 

Стихотворения-сферы, где основой провозглашена «закольцованность» образов (смыслов). Материя природы подобна человеческой: снег — дыхание, течение времени — движение ветра, ледяные ветки — солнечные лучи — руки, солнце — ладони, человек — природа — свет. Круг солнца срифмован с согнутой-свёрнутой фигурой спящего человека (эмбриона), с позой природы и возвращён в финал «водяным светом». Эти строки напрямую иллюстрируют известный постулат «в рожденье смерть проглядывает косо».

Шарообразное восприятие мира зафиксировано в тотальном изображении круга: «белый безветренный шар цветка» («на сухой и светлой земле…»), «и плывёт над ней /  шар чудовищного, ликующего огня» («а это ты…»), «выходишь а там луна» («наземному транспорту нужен поэт…»), «ты воешь, свернувшись в ночного ежа» («как мокрая пыль — не сырая земля…»), «шариковая ручка / перевернулась, течёт в кармане: “я море”» («на ветру лодки качаются на воде…») и др.

Это кольцо может быть явлено в развёрнутой форме. Например, как связь поколений: «я иду по следам впечатлений отца / небо серое отражено / в длинном озере то есть понять до конца / никому ничего не дано» («я иду по следам впечатлений отца…») или «вряд ли, но: / в нас проглядывают старики, то есть внутренне тёмные времена, / то есть внутренний рост — но вширь: / чёрные леса и их вспыхивающие петли-ремки, / и дверные петли домов-стариков поют» («вряд ли, но…»). Такое разворачивание вертикали в горизонталь и постепенное затягивание в петлю, в точку, в шар.

Книга «Пёс» — не только картина мира, но и авторское стремление вписать себя в мир. Неопровержимо кантовское определение «вечного интереса человека» к звёздному небу и внутреннему моральному закону. Книга как поиск себя. Наверное, ключевым здесь можно назвать образ репейника.

 

репей не хочет ни за что

цепляться а репьём

родился высох и в пустой

вцепился окоём

 

и ливень как бы от беды

ото всего бежит

но вот репей и вот воды

колючий шар дрожит

 

Колючка отказывается принимать растительную, паразитическую, бессмысленную жизнь, предпочтя смерть. Но, растворившись в окружающем пространстве («вцепился в окоём»), репей способен на чудо. Преображение мира — красота — оказывается важным для него. Истинный художник (творец). Автор лишь в сопричастности с природным пространством может оказаться создателем.

Книга оставляет ощущение незавершённости. Но это нельзя назвать необходимостью постепенного осмысления (хотя поэзия Бородина, безусловно, требует читательского внимания), желанием бесконечного возвращающего «кольцевого» чтения-осмысления. Думается, эта незавершённость иного порядка: некоторая черновиковость, отдающая недодуманностью и недоработанностью, но со свойственной черновикам демонстрацией рождения текста, образа, слова.

Работа с художественными образами предполагает виртуозное владение целым набором средств и приёмов от ассонансов и аллитераций до реминисценций и аллюзий. Здесь нет места случайности: каждая деталь и каждое соположение («удивительное соседство слов») оправдано логикой произведения. Многие могут вообразить и нарисовать «зелёное солнце», но создать мир, в котором оно было бы правдоподобно, — задача сложная. Однако именно в этом, по утверждению Дж. Толкиена, заключается «настоящее искусство»4 . Важна не только способность мыслить художественными образами, но ловкость их воплощения в слове, звуке, цвете и т.п. Не все стихотворения книги «Пёс» демонстрируют такую «ловкость», подчас сложно говорить даже о «ловкачестве». Но есть в книгах Бородина удивительное очарование, позволяющее увидеть и «листья берёзы на просвет», и небесные пастбища стрижей, и «созвездия» гончих псов.

 

1 Саму цитату В. Бородина отыскать в интернет-пространстве не удалось, но она дана на странице Проекта «Русская поэтическая речь: Опыт прочтения» в такой форме: «У критиков и на Книжном Рынке эта книжка провалилась, но я ей дорожу: она связана с последней большой любовью и с временем, когда я был цел и здоров» // Цит. по http://mv74.ru/blog/archives/nedelya-poeta-vasiliya-borodina/.

 2 Глазова А. Урок сопоставления (Рецензия: Бородин Василий. Луч. Парус: Первая книга стихов. — М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2008. — 64 с. — (Серия «Поколение». Вып. 22). — Новое литературное обозрение. — 2008. — № 94.

 3 Коркунов В. Суммарный опыт кошки. Василий Бородин о ямбическом трамвае и песнях в подземном переходе. Интервью. // http://www.ng.ru/ng_exlibris/2017-10-19/10_908_experience.html.

 4 Толкиен Дж. Р.Р. О волшебной сказке // Приключения Тома Бомбадила и другие истории. — СПб., 2000. — С. 368.

Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2019.