Метка: повести Белкина

Рубрики
Научные статьи

Образ «маленького человека» в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина»

У друзей и знакомых Пушкина «Повести Белкина» вызывали… хохот. Первым читателем их был Е.А. Баратынский, Пушкин рассказывал Плетневу: «Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся» [Пушкин 1987: 239]. Сам «Плетнев считал, что фонвизинский эпиграф к циклу — «уморительно-смешной» [Подковыркин 2014]. Кюхельбекер, читавший «Повести» в тюремной камере, смеялся «от доброго сердца» над 4-ой из них («Станционным смотрителем»). «Московский телеграф» писал о повестях как о «фарсах, затянутых в корсет простоты, без всякого милосердия»1.

Литературная пародия здесь направлена далеко не только на разрушение канонов романтического и сентиментального повествования. Впрочем, пародия всегда направлена на большее. «Узнав о том, что в произведении пародируются какие-то литературные тенденции, стили, приемы, мы должны быть готовыми к тому, что одновременно в этом произведении идет повышенно серьезный разговор о жизни, о том, что касается каждого из нас <…> Пародийное разрушение отжившего и строительство нового – единый художественный процесс» [Новиков 1989: 184, 193]. Посмотрим, что же разрушал Пушкин и что новое, касающееся каждого из нас, хотел сообщить.

* * *

      Словосочетание «маленький человек» в значении литературного типа пришло из статьи В. Г. Белинского «Горе от ума», где было употреблено для характеристики «человека низкого социального статуса»: «горе маленькому человеку, если он, считая себя «не имеющим чести быть знакомым с г. генералом», не поклонится ему или на балу не уступит места, хотя бы этот маленький человек готовился быть великим человеком!.. тогда из комедии могла бы выйти трагедия для «маленького человека»» [Белинский 1839]. Белинский здесь обобщает тенденцию литературы XVIII века делать из героя низкого социального положения рупор демократических идей, что характерно для произведений Сумарокова, Радищева, Карамзина и др. («Солнце равно освещает и помещика и крестьянина… Никак не вообразительно мне, что вельможа от маленького человека, а малочинный от крестьянина весьма отличен был» [Сумароков 2014]; «Опомнитесь, заблудшие, смягчитесь, жестокосердные; разрушьте оковы братии вашей, отверзите темницу неволи и дайте подобным вам вкусити радость общежития» [Радищев 2014]). Мы видим, что социальная сторона темы маленького была «достаточно полно отражена еще в литературе XVIII века» [Аникин, 1990].

В веке же ХIX, начиная с произведений А.С. Пушкина, тема «маленького» человека обретает нравственную и философскую глубину. Белинский так объясняет этот процесс: «Природа – вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе – человек. А разве мужик – не человек? – Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? – Как – что? – его душа, ум, сердце, страсти, склонности, – словом, все то же, что и в образованном человеке…» [Белинский 1978: 208].

* * *

      Но вот к «Повестям Белкина» Белинский остался равнодушен, считая их слишком легковесными. «Ничего „выжать“ из этих повестей ему не удалось – философия не поместилась», – комментирует Белинского Эйхенбаум.

Однако «в пушкинской критике всегда была камнем преткновения интерпретация этих простых повестей. Всегда считаясь «простыми», они тем не менее стали объектом непрекращающихся истолкований и приобрели в литературоведении репутацию загадочных» [Бочаров, 2007].

Эффект загадочности простых, казалось бы, «побасенок», возникает из-за множественной субъектности, нужной автору для создания пародийного, иронического модуса. Помимо автора тут и Белкин, и издатель, представляющий нам Белкина вкупе с кратким очерком его жизни, есть свои рассказчики и у каждой истории («Смотритель» рассказан титулярным советником А.Г.Н., «Выстрел» подполковником И.Л.П., «Гробовщик» приказчиком Б.В., «Метель» и «Барышня» девицею К.И.Т.), и, конечно, сами герои этих историй. Причем каждый из субъектов повествования имеет достаточно четкую жизненную позицию. За множеством масок и полумасок теряется уже, кажется, и сам автор, что позволяет В.В. Гиппиусу считать «Повести» примером собственно реалистической объективности. Но многополярность здесь кажущаяся: как в кукольном театре – кукол много, а кукловод один. И с читателем на всех уровнях художественной структуры произведения играет именно Автор.

Например, игра с эпиграфами. Самый первый эпиграф – ко всей книге, перед предисловием издателя, из Фонвизина. И Плетнев считал его «уморительно-смешным»:

Г-жа Простакова.

То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.

Скотинин.

Митрофан по мне.

(Недоросль)

Что в нем смешного? Думаю, авторская ирония по отношению не только к наивному Белкину, но и к наивному читателю, если он готов увлечься внешней стороной этих историй и не заметить их смысл.

Дальнейшие эпиграфы даны уже Белкиным. Желая блеснуть, к каждой повести молодой помещик приводит цитаты из литературных произведений. Но сопоставление видит лишь внешнее, тематическое. Но те же белкинские эпиграфы прочитываются по-другому, если видеть иронию Пушкина. Например, в качестве эпиграфа к «Выстрелу» Белкин вспоминает парочку цитат о дуэли: «Стрелялись мы» Баратынского и «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел)» Бестужева-Марлинского (но тут авторство Белкин не помнит). История про дуэль – и эпиграф про дуэль, это от Белкина. От автора же – сопоставление двух цитат, при котором холодно-расчетливый тон второй развенчивает романтичность первой. О чем, собственно, и «Выстрел». Эпиграф к «Метели» – пейзажная зарисовка из баллады Жуковского «Светлана»: история про метель – вот и эпиграф про метель. От автора же намек на романтические штампы, по которым герои пушкинской «Метели» строят свою жизнь, и метель как метафора сумятицы их мыслей и чувств, ибо для Пушкина метель – образ смятенного духа (Ср. стихотворение «Бесы», метель в «Капитанской дочке» и пр.).

В общем, уже понятно, что главное в повестях находится совсем не там, где обычно его ищут. Даже на уровне сюжета пушкинские повести вступают с читателем в игру. На первый взгляд, это фабульные тексты, родственные жанру анекдота (истории из жизни). Однако именно сюжета в большинстве из них и нет, а происшествие является мнимым. «Выстрел» посвящен выстрелу, который так и не состоялся. «Станционный смотритель» – вывернутая история о блудном сыне, где вместо сына дочь, вместо сыновьего раскаяния – её счастливая жизнь, а вместо отцовского прощения – обида, озлобленность и смерть. Иллюзорна коллизия «Гробовщика», обернувшая сном пьяного человека. А конфликт «Метели» и вовсе нелеп: на следующий день после побега дочери родители, напуганные ее недомоганием, буквально умоляют ее сделать то, что она считала романтическим вызовом, – выйти замуж за Владимира. Да и про что «Барышня-крестьянка», если Лиза готова отказаться от любви, лишь бы не утаить свою игру с переодеваниями.

Но почему же многие не видят этой игры? Потому что образная структура «Повестей Белкина» построена на штампах, на пародировании привычных литературных историй. «Здесь встречаются литературные реминисценции из «Душеньки» Богдановича, «Переселения душ» Баратынского, «Русалки» и «Оборотня» О. Сомова, «Бедной Лизы» и «Натальи…» Карамзина, «Романа в семи письмах», «Замка Вайдена» и др. романов Бестужева-Марлинского, «Ростовского озера» Измайлова, «Тёмной рощи» Шаликова, «Даши, деревенской девушки» Львова, «Инны» Каменева, «Спасской лужайки» Лажечникова, «Легковерия и хитрости» Брусилова, из Сен-Пре, романов Ричардсона и др. а также пушкинские автореминисценции (например, мотив переодевания для любовного обмана из «Каменного гостя» или мотив отложенной мести из «Моцарта и Сальери»)» [Подковыркин 2014]. Штампы эти автор использует по принципу «кривого зеркала»: вместо восхищения «романтические» поступки героев вызывают хохот, – у тех, кто видит, что это пародия. Тех же, кто готов воспринимать всё буквально, Пушкин предостерегает – во-первых, эпиграфом из «Недоросля», во-вторых, образом рассказчика Белкина. (Интересно, является ли чеховский Беликов производным от Белкина?)

Иван Петрович, помещик села Горюхино, человек незамысловатый, засыпающий от хозяйственных расчетов и смиряющийся с любым текущим положением дел: с воровством крестьян, с социальной несправедливостью. «Белкин пушкинский есть <…> начало только отрицательное, – правое только как отрицательное, ибо представьте его самому себе – оно перейдет в застой, мертвящую лень, хамство Фамусова и добродушное взяточничество Юсова» [Григорьев 1990: 71].

Образ Петра Ивановича Белкина – это и есть главный «маленький человек» данного произведения, название которого символично: «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». В небольшом предисловии издателя слово «покойный» по отношению к Белкину и его семье употреблено 8 раз. Есть даже словосочетание «покойный автор». Но разве принято к указанию авторства добавлять эпитет покойный?

Сочинения «Покойного Александра Сергеевича Пушкина?», «Покойного Чехова?»

Это абсурдно, ведь понятно, что мы все умрем.

Эпитет «покойный» выполняет особую роль. «Любая фраза приписываемых Белкину текстов имеет свою лицевую и изнаночную стороны, – пишет В.И.Тюпа. – Циклообразующим фактором первостепенной значимости следует признать именно эффект двуголосого слова, явленный Пушкиным впервые не только в истории русской, но и всей мировой литературе».

В повестях Белкина именно образ Белкина создает двухголосие в произведении, это его «покойная» фигура противопоставлена автору как первая мертвая душа в русской литературе – душе живой.

Это не Пушкин «высмеивает» каноны и шаблоны романтической, сентиментальной, мелодраматической литературы, для пушкинского круга в 30-м году такое развенчание уже неактуально. Это Белкин стремится все многообразие жизненных ситуаций свести к схемам, известным ему из литературы. Это его «голос старается придать пересказанным анекдотам назидательность, однозначную серьезность и даже приподнятость, <…> а подлинный автор стирает «указующий перст» своего «предшественника» лукавым юмором» [Тюпа, 2001]. Завершённость, которую Белкин дает своим историям, автора смешит. Об этом эпиграф к книге, приравнивающий «охотника к историям» Белкина к фонвизинскому Митрофанушке.

Как и Белкин, герои всех пяти повестей – жертвы шаблонности мышления. Моделями, по которым они строят свою жизнь, являются сентиментальные и романтические клише. Псевдоромантический Сильвио, псевдотрагический «Станционный смотритель». Апогеем романтического шаблона становится «Метель», героиня которой, пострадав от попытки следовать книжным образцам, ничуть не меняется и, спустя годы, будучи замужем за неизвестным, назначает встречу новому романтическому герою, и ждет его «с книгою в руках и в белом платье, настоящей героиню романа…»

Если обратиться к повестям в той последовательности, как они создавались, то первой будет повесть «Гробовщик». В ней концепция «все не так, как кажется» наиболее очевидна. Адриан живет, руководствуясь одной потребностью, – стремлением к материальному благополучию. Уже второе слово в этой истории: «пожитки». Переезжая на новую квартиру, Адриан беспокоится. Но, наладив привычный быт, всем доволен (прям будущий Николай Иваныч Чимша-Гималайский). «Адриан обошел свое жилище, сел у окошка и приказал готовить самовар» [Пушкин 2012: 100]. Филистерское благополучие прервано «тремя франмасонскими ударами в дверь» [Пушкин 2012: 100]. Это сосед-ремесленник пришел звать Адриана на праздник, где неосторожный тост: «За здоровье тех, на кого мы работаем, наших клиентов!» – оскорбляет героя, и он, как это свойственно мелочным натурам, удовлетворяется мстительной злобой – зовет в гости клиентов-мертвецов. Мертвецы приходят. Однако и тут на первый план выходят хозяйственные подробности: «Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб – и еще сосновый за дубовый?» [Пушкин 2012: 106]. В этой бытовой во всех отношениях повести, где образы персонажей, язык, интерьер – всё отражает, по выражению В.В. Гиппиуса, – «простой быт», фантасмагория нужна для того, чтобы встретиться с натурой героя, подлой и бездушной. Визит мертвецов к Адриану – способ разговора с совестью. Но очнувшись от ночного морока и осознав, что ему всё привиделось, ни минуты не размышляет гробовщик о пережитом – обрадованный, он приказывает подать чаю.

Вторая по очередности написания повесть – «Станционный смотритель». Эпиграф к ней – характеристика чиновника того же ранга, что и Самсон Вырин, данная Вяземским: «Коллежский регистратор, / Почтовой станции диктатор». Диктатор, понимаете? Самсон, разрывающий пасть льву. И контрастом ­– Вырин, «маленький человек», не столько униженный социально, сколько мелкий духовно.

«Интересно заметить этимологию фамилии Выриных: «вырить» – значит «приноравливаться», а также «вырь» – это омут, темный и гибельный водоворот (согласно словарю В.И. Даля)» [Аникин 1990].

Месть ветхозаветного Самсона филистимлянам страшна: он обрушил храм и убил всех находившихся в нем. Месть же Самсона Вырина жалка: он бросил ассигнации, полученные от гусара, «притоптал каблуком и пошел», но затем, «отошед несколько шагов», «воротился» [Пушкин 2012: 117].

Этот отец не требует справедливости, не защищает дочь, которая, «во всю дорогу плакала», а при виде отца упала в обморок, а осмеливается лишь униженно просить: «Сердце старика закипело, слезы навернулись на глаза, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!..» [Пушкин 2012: 52].

Униженность и раболепство подменили отцовскую совесть и мужскую честь, как лубочные картинки заменили суть евангельского учения. «Картина в доме станционного смотрителя – вовсе не икона, а скорее карикатура на христианский сюжет: видно, что, по Пушкину, христианская идея дана, но не востребована человеком в истинном виде. В лубочном стиле картинки идея Евангелия огрублена и подавлена плотью, словно приближена к обыденности. «Блудный сын стоит на коленях; в перспективе повар убивает упитанного тельца»» [Аникин, 1990].

Но может быть, именно внезапное горе раздавило Вырина? Может, он таким не был? Обратимся к тексту.

Повесть начинается с рассуждения о незавидной участи станционных смотрителей: всякий может накричать на него, а гусар еще и замахнется нагайкой. С одной стороны, этот чиновник просто выполняет свою работу. С другой, дрожит перед вышестоящими и уступает их произволу, нарушая должностные обязанности. Разве вина его, что он, повинуясь капризу проезжающего генерала, «отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую» [Пушкин 2012: 44]? А почему он так делает, кстати? Потому что и сам уверен в том, что значимость человека определяет его социальное положение. И что по сравнению с генералом, он­ – незначителен. Тут очередная усмешка автора через речь рассказчика: «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось бы в употребление другое, например: ум ума почитай?» [Пушкин 2012: 109]. Как гоголевский Хлестаков с презрением отзывается о собственной должности: «чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр… » [Гоголь 1951], так с презрением относиться к себе и Вырин. Нестарый еще 50-летний мужчина, «свежий и бодрый», позволяет, чтобы от нахала-гусара, замахнувшегося нагайкой, его защищала… дочка. Да, она привыкла спасать своего отца: «Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво разговаривает» [Пушкин 2012: 112]. Однако ни такое странное положение дел, ни ранняя искушенность «маленькой кокетки», которая в 14 лет беззастенчиво дарит рассказчику поцелуй, не нарушает благодушного покоя Вырина. Отъезду Дуни с гусаром также способствует он сам: «Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви» [Пушкин 2012: 115].

Проблема «маленького человека» в русской литературе в том, что в глубине души он сам согласен со своим положением. «В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой отпустил ее», но, узнав к вечеру, что «Дуня с той станции отправилась далее с гусаром», отец «не снес своего несчастия; он тут же слег» [Пушкин 2012: 115]. Вместо того чтобы ехать, искать, спасать – слег. Единственное, что он предпримет ради спасения дочери от участи, которую считает жестокой и незавидной, – это визит к Минскому, в ходе которого станет униженно попросить, а затем, совсем уж низменно, вернется за брошенными ассигнациями.

Жалко ли читателю такого героя? Безусловно. Как жалко котенка или щенка, не способного постоять за себя. Он и описан так, жалостливо. Но речь-то идет о взрослом мужчине 50 лет, свежем и бодром, который «почтовой станции диктатором» мог бы быть. То есть никаких объективных причин у его «несчастия» нет. Только внутренние. Всей предыдущей жизнью, всеми поступками своими он подготовил подобное. Да и то, что случилось-то, в чем беда? Дуня счастлива, как и обещал ее отцу взволнованный Минский: «виноват перед тобой и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово» [Пушкин 2012: 116]. У нее трое детей и обеспеченное существование. А вот Вырин спился и похоронен «за околицей», на «голом месте», «не осененном ни единым деревцом», а в доме его живут пивовар и «жена пивоварова». И по могиле прыгает «рыжий и кривой» пивоваров сын.

Роль жертвы, которую на себя принимают «маленькие люди», часто доводит их до упоения своей никчемностью и… до гордыни: жестко и презрительно отзывается отец о Дуне по прошествии всего двух лет с момента ее отъезда: «Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы…» [Пушкин 2012: 54].

Следующей была написана «Барышня-крестьянка», наиболее легкая, игривая и светлая из всех. Вроде бы не сразу и увидишь в ней «маленького человека», настолько очаровательна Лиза, влюблен и прямодушен Алексей. Интересно, что поэтика этой повести (система образов, сюжет, место действия, пейзаж, стилистика, атмосфера) схожа с незаконченным романом «Дубровский». Сопоставительный анализ показывает, что счастье Лизы и Алексея вряд ли возможно. Под игривостью «Барышни-крестьянки» бездна – многолетняя ожесточенная вражда соседей-помещиков Берестова и Муромского. Один богатый, другой бедный и гордый. Но оба недалекие и упорные в своем противостоянии. Берестов «стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке… сам записывал расход и ничего не читал, кроме «Сенаторских ведомостей <…> Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь»; Муромский «был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего, уехал он в последнюю свою деревню, <…> развел он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка». Эта средневековая вендетта, трагичная в «Дубровском», здесь разрешается счастливо. Вроде бы. Потому что наряду с мотивом вражды семейств здесь есть не менее страшный мотив – отсутствие уважения к личности и… личности как таковой. Скажем, требование Берестова к сыну жить по отцовской указке и жениться по родительскому выбору: «Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! Продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю». Смешно? Уже нет. Легкая атмосфера карнавальности, маскарада скрывает средневековую ограниченность и духовную пустоту. Алексей, которому отец запрещает вступить в полк, проводит время в любовных утехах с крестьянками. Принятое им решение жениться на «крестьянке» Лизе совершенно неубедительно, раз даже в вопросе карьеры он не смог противостоять отцу. Лиза, не решаясь открыть правду ни отцу, ни возлюбленному, использует белила и сурьму, чтобы не быть узнанной приехавшим в гости Берестовым. Все легкомысленное предприятие ее было построено на убеждении, что отцы никогда не помирятся. Лизе хотелось того же, чем забавлялся Алексей с дворовыми девками. Рокировка «Лиза-Акулина» позволяет понять, что «маленький человек» не обязательно человек низшего сословия. Скорее, бедный духовно. Даже влюбившись, Лиза не решается сказать правду и готова скорее отказаться от любви, чем признаться в своем легкомыслии.

Не отвечающие за последствия своих действий, не испытывающие глубоких чувств, не обремененные чувством собственного достоинства и чести, герои повестей Белкина представляют коллективный портрет «маленького человека» – маленького не по социальному статусу, а по масштабу души.

Чем дальше, тем больше пустота героев камуфлируется пестротой стиля. Самсон Вырин укутывает совесть в превратно истолкованную библейскую причту. Лиза, скрываясь за переодеваниями, ускользает от честного признания. Две следующие повести показывают героев, еще дальше ушедших от осознанности и живущих в иллюзии романтического жеста.

Герой «Выстрела» предстает в романтическом амплуа: «какая-то таинственность окружала его судьбу… никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку… никто не знал ни его состояния, ни его доходов… к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы» [Пушкин 2012: 70]. Однако кто смотрит на него так восторженно? Молоденький офицер, который 35-летнего Сильвио считает «стариком». Так, спрятанная под несколькими покрывалами (восприятие офицера, восприятие Белкина) и детективным сюжетом предстает перед нами история завистливой души. Сильвио, желавший во всем быть лучшим («Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова» [Пушкин 2012: 13]), не может стерпеть удачливости нового сослуживца. Прибегнув к низости («я стал искать с ним ссоры…однажды на бале… я сказал ему какую-то плоскую грубость» [Пушкин 2012: 14]), он вызывает последнего на дуэль. Однако просто убить «обидчика» ему недостаточно. Надо унизить его. Дождавшись женитьбы молодого человека, Сильвио собирается застрелить его на глазах жены. Отчаяние Маши, бросившейся к ногам злодея, смятение мужа, не знающего, как защитить жену от страшной сцены, удовлетворяют Сильвио. Теперь он снова может себя «уважать».

Сильвио гордился собой, пока был лучшим в полку. После появления более удачливого сослуживца все изменилось. Как и Самсон Вырин, Сильвио оценивает себя не по внутренним, а по внешним параметрам. Унизив противника, он возвращает себе самоуважение. Пожалуй, главная черта «маленького человека» – внешний локус контроля: он не знает себя и не ищет своей глубины, он оценивает себя лишь исходя из внешних социальных характеристик. А во всем происходящем с ним винит кого-то другого.

Если «Выстрел» пародирует мужскую романтическую модель, то в «Метели» показана женская. Ее героиня – просто слепок модных романов: «Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и следовательно была влюблена» [Пушкин 2012: 22]). В кого? Неважно. В данном случае в бедного армейского прапорщика. Долго ли длилась эта влюбленность, которую молодые люди считали трагически обреченной? Менее полугода: «Наступила зима и прекратила их свидания» [Пушкин 2012: 85]. Несмотря на недолгий стаж отношений, героиня не может ждать и решает тайно обвенчаться с возлюбленным. Метель – символ душевной смуты и хаоса. Впопыхах Марья Гавриловна выходит замуж за случайного мужчину. Если отвлечься от давно знакомого сюжета и попробовать представить, как это вообще возможно? – то, действительно, становится смешно. Она выходит замуж, чтобы быть с любимым, но идет к алтарю с незнакомцем и не замечает этого! Так впоследствии мадам Бовари у Флобера будет мечтать о каком-нибудь любовнике («un amant»). То есть важен не возлюбленный, а факт его наличия. Женитьба вслепую как метафора жизни впустую. А о чем думал молодой офицер, позволивший обвенчать себя? Сам он объясняет это «непонятной, непростительной ветреностью». И ситуации, и персонажи, и мило-неуклюжий язык этой повести – литературны, сентиментально-фальшивы. А самое страшное, что даже оказавшись в ложном и трагичном положении, Маша не делает выводов. По прошествии нескольких лет с новым героем, отличающимся «интересной бледностию» она опять играет героиню любовных романов: «Но более всего… (более его нежности, более приятного разговора, более интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение» [Пушкин 2012: 94]. Как прежний, так и новый ее возлюбленный, и она сама мыслят штампами и не могут видеть мир иначе. Маша ждет признания в любви, сама подталкивает его к этому: «каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что удерживало его?… она решила, что робость была единственной тому причинную, и положила ободрить его большей внимательностью и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию». Зачем?

Герои этой последней из написанных Пушкиным повестей по-настоящему страшны, куда до них мертвецам Адриана! Страшно, когда человек готов прожить жизнь по придуманному кем-то шаблону. Как писал Ап. Григорьев, «Повести Белкина» имеют целью «выставить пошлость пошлого человека» [Григорьев 1990: 80]

Расположение пяти повестей в окончательном варианте не соответствует тому порядку, в каком они были написаны. Повесть «Барышня-крестьянка», весёлая и игривая, занимает заключительное место, противостоя мрачному началу – повести «Выстрел». Расположение повестей организовано по принципу усиления-ослабления напряжения, как и рифмовка онегинской строфы2. Первой идет повесть «Выстрел», обладающая грозной атмосферой романтического злодейства и напряженным детективным сюжетом, второй – на контрасте – «Метель», с ослабленной сюжетной структурой, немотивированными поступками героев и клишированным языком. Далее – мрачная фантасмагория «Гробовщика». Потом лирический, но сюжетно не напряжённый «Станционный смотритель». И, наконец, авантюрная интрига с почти полным отсутствием психологического компонента, «Барышня-крестьянка».

А объединяет их и оцельняет фигура покойного Белкина, который вместе с другими «покойными» героями повестей составляет собирательный образ первого «маленького человека» в русской литературе.

  • Аникин А.А. Тема маленького человека в русской классике. М., 1990. [Электронный ресурс] URL: http://www.portal-slovo.ru/philology/37140.php (Дата обращения: 11.10.14)
  • Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Избранные статьи. – М.: Детская литература, 1978. – С. 195-216.
  • Белинский В.Г. Горе от ума… Сочинение А.С. Грибоедова. СПб, 1839. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/275071/read (Дата обращения: 20.07.14)
  • Бочаров С.Г. О смысле «Гробовщика» // Филологические сюжеты. – М.: Языки славянской культуры, 2007 – 840 с. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/222041/read (Дата обращения: 11.10.14)
  • Гаспаров М.Л. Русский стих начала ХХ века в комментариях. – М.: «Фортуна-Лимитед», 2001. – 288 с.
  • Гиппиус В.В. Повести Белкина // От Пушкин до Блока. – М.-Л.: Наука, 1966. С. 7-45 с.
  • Гоголь Н.В. Полн. собрание сочинений в четырнадцати томах. Т. 4. Ревизор. М.: АН СССР, 1951. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/249499/read (Дата обращения: 20.07.14)
  • Гоголь Н.В. Шинель // Собрание сочинений в девяти томах. Т. 3. М.: Русская книга, 1994. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/281553/read (Дата обращения: 20.07.14)
  • Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья первая // Григорьев А. Сочинения: в 2 т. Статьи, письма. М., 1990. Т. 2. – 510 с.
  • Гукасова А.Г. «Повести Белкина» А.С. Пушкина. – М.: Академия педагогических наук РСФСР, 1949. – 128 с.
  • Карпов А.С. Осип Мандельштам. Жизнь и судьба. – М.: РУДН, 1998. – 192 с.
  • Купреянова Е.Н. А.С.Пушкин // История русской литературы в 4-х томах. Том. 2. – Л.: Наука, 1981. – С.288
  • Мандельштам Н.Я. Вторая книга. – М.: Согласие, 1999. – 750 с.
  • Новиков В. И. Книга о пародии, М.: Советский писатель, 1989. – 544 с.
  • Одиноков В.Г. «И даль свободного романа…» – Новосибирск: Наука, 1983. – С.113
  • Подковыркин П.Ф. Болдинская осень в творчестве А.С. Пушкина // Лекции по русской литературе XIX века. [Электронный ресурс] URL: http://www.distedu.ru/mirror/_litera/ic.asf.ru/~/ppf/Lect.html (Дата обращения: 11.10.14)
  • Пушкин А.С. Пиковая дама. Арап Петра Великого. Повести Белкина. Дубровский. – М.: Книжный клуб, 2012. – 320 с.
  • Пушкин А.С. Письмо П.А. Плетневу от 9 декабря 1930 года // Цит. по: Вересаев В. В. Пушкин в жизни. М.: Московский рабочий, 1987 – 702 с.
  • Пушкин А.С. Повести покойного Ивана Петровича Белкина; Дубровский; Пиковая дама. М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2012. – 189 с.
  • Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву [Электронный ресурс] URL: http://www.rvb.ru/18vek/radishchev/01text/vol_1/03prose/021.htm (Дата обращения: 11.10.14)
  • Русская эстетика и критика 40–50-х годов XIX века – М.: Искусство, 1982. – 544 с.
  • Сумароков А.П. О домостроительстве. [Электронный ресурс] URL: http://sumarokov.lit-info.ru/sumarokov/publicistika/public-41.htm (Дата обращения: 11.10.14)
  • Тюпа В. И. Аналитика художественного. М.: Лабиринт, РГГУ, 2001. – 192 с.

____

Опубликовано Гостиная. 2020. № 106. Переработано по публикации Нравственный аспект образа «маленького человека» в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» // «Филологический класс», № 3 (45), 2016. ФГБОУ ВПО «Уральский государственный педагогический университет», Екатеринбург C. 12-21

Рубрики
Научные статьи

Внешний локус контроля как субстанциональное свойство «маленького человека» в русской литературе XIX века

В процессе поиска героя нового времени XIX век открывает тип «маленького человека». Начиная с произведений А.С. Пушкина, этот образ становится ключевой фигурой литературы, однако его сложно назвать героем в полном смысле этого слова. В творчестве Пушкина, Гоголя, Достоевского и Чехова «маленький человек» предстает воплощением антигероя, его безмятежная безответственность противоречит представлению о герое как человеке, меняющем мир.

Представители «натуральной школы» вообще провозглашают отмену героя как такового, взяв курс на изображение физиологии современного общества и рассматривая персонажа только как функцию действительности. По наблюдению М.В. Строганова, в русской литературе с 1840-х гг. господствует принцип понимания человека как явления социального, только обществом и обусловленного [Николаев, Швецова, 2014, с. 130].

Мы же остановимся на личностных особенностях «маленького человека». Задачей нашего исследования является систематизация черт этого сквозного персонажа литературы XIX века и поиск ответа на вопрос, где кроются причины его неблагополучия.

Первый «маленький человек» русской литературы – это Иван Петрович Белкин, чье имя объединяет повести А.С. Пушкина «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка». Как и герои «его» произведений, Белкин представляет собой тип «добряка»-обывателя, не удрученного сложностями мироздания и ведущего рассеянную жизнь помещика, мало заботящегося о своем деле («в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел… услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле» [Пушкин, 2012, с. 5]). Наш герой не отмечен ни страстями, ни, соответственно, грехами («Иван Петрович вел жизнь саму умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе…к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая» [Пушкин, 2012, с. 6]).

Однако отсутствие мучительных раздумий о собственном несовершенстве, как и отсутствие особых талантов и добродетелей, Белкина не смущает, он выбирает в качестве жизненного ориентира соглашательство с существующим порядком вещей. «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать?» [Пушкин, 2012, с. 46].

Вот с этого-то соглашательства с общеудобными правилами и начинается тип «маленького человека» в русской литературе. В заглавии произведения Ивану Петровичу присвоен эпитет покойный: «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». По меньшей мере странно уточнять факт смерти автора, если каждому предуготован данный конец. Значит, эпитет покойный имеет особую функцию в поэтике произведения. Он проливает свет на сущность повествователя: Белкин, остающийся безмятежно спокойным в любых обстоятельствах, не возмущающийся несправедливостью, не негодующий на жестокость, никого не любящий и ничем не восхищающийся – это первая «мертвая» душа русской литературы.   Собственно, Белкин как рассказчик по всей видимости и нужен Пушкину, чтобы служить психологической «рамкой» образов остальных героев, тоже «маленьких людей», хотя социальный статус здесь не при чем.

Завистливый и злобный Сильвио, ради низкой мести загубивший собственную жизнь и чуть не оборвавший чужую, страстно желает заставить противника испытывать смятение и страх. Его целью является не убийство, а нравственное падение графа. Только таким образом мелкие души могут почувствовать собственное «величие» — за счет унижения ближнего.

В повести «Метель» действующие лица совершают вопиюще безответственный поступок: она – решившись тайно венчаться в угоду романтической моде; он – заняв место жениха «проказы» ради.

Гробовщик, герой одноименной повести, из-за самолюбивой обиды на неосторожное слово, что свойственно мелочным натурам, богохульствует, приглашая в дом «клиентов»-покойников. Это не первое моральное преступление гробовщика. Наживаясь на горе, он обворовывает и обсчитывает родственников умерших, божась, что не грешит против совести. Нашествие умерших, обвиняющих его в нечестности, не заставляет героя задуматься о своих делах. Едва осознав, что страшное событие привиделось ему, он с облегчением приказывает подать чай.

«Станционный смотритель» более явно, чем остальные повести, демонстрирует внутренний облик «маленького человека». Раболепствуя перед высшим чином, Самсон Вырин, чье имя выявляет противоложность его рабской натуры свободолюбию ветхозаветного тезки, униженно просит гусара вернуть ему дочь. После неудачной попытки он отрекается от дочери в сердце своем, предоставив молоденькую девушку ее несчастной, как он уверен, судьбе.

«Барышня-крестьянка» — наиболее светлая и игривая из всех повестей Белкина. Однако за внешним юмором ситуации кроется бесчеловечность тех, кто живет не по совести, а следуя средневековым представлениям о многолетней вражде и браке по расчету. Сложись ситуация чуть иначе – и разыгралась бы драма, описанная в повести «Дубровский».

Счастливый финал – общая тенденция повестей Белкина, словно легкий тон и радостная развязка призваны еще раз продемонстрировать легкомыслие и безволие «маленьких людей», не ответственных за собственною судьбу, оставляющих решение сложных жизненных вопросов на волю обстоятельств. Они относятся к собственной жизни как к истории, сказке, рассказываемой посторонним. Благополучное разрешение коллизии противостоит экзистенциальной пустоте, безнравственности и бездуховности, которые оно прикрывает. Легкий флёр игривости и иронии Пушкин набрасывает на мертвенность душ «маленьких людей». Обратим внимание, что социальное положение не является в повестях Белкина сущностной характеристикой «маленьких людей»: ни в «Выстреле», ни в «Метели», ни в «Барышне-крестьянке» персонажи не представляют собой тип «униженных и оскорбленных», они материально обеспечены и занимают достойное положение в обществе. Да и станционный смотритель не голодает, и гробовщик не бедствует. Очевидно, что первая разработка темы «маленького человека» в русской литературе не связана с мотивом нищеты и бесправности. Доминантой этого образа является мелочность и мертвенность души, нравственная глухота, стремление уйти от ответственности за свою жизнь и за жизнь ближних.

В написанной немного позже поэме «Медный всадник» к образу «маленького человека» Пушкин добавляет еще одну характерную черту – стремление обвинить в своих неудачах другое лицо.

Едва появившись на страницах поэмы, Евгений уже сетует на судьбу:

О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!

Сетование на бога, который мог бы улучшить его жизнь – типичное поведение «маленького человека». Не своим умом и волей стремится он изменить жизнь к лучшему, а ищет обидчиков (как гробовщик) и хозяев, на кого можно было бы возложить ответственность.

В.Я. Брюсов писал: «Пушкин стремился всеми средствами сделать одного из них — Петра — сколько возможно более «великим», а другого — Евгения — сколько возможно более «малым», «ничтожным». «Великий Петр», по замыслу поэта, должен был стать олицетворением мощи самодержавия в ее крайнем проявлении; «бедный Евгений» — воплощением крайнего бессилия обособленной, незначительной личности…Образ Петра преувеличен здесь до последних пределов. Это уже не только победитель стихий, это воистину «властелин Судьбы» [Брюсов, 1975].

«Медный всадник» добавляет к характеристике «маленького человека» мотив рабского подчинения власти – и негодования на нее. Однако подчинение первично. Негодование лишь прикрывает базисное стремление «маленького человека» – найти того, на кого можно возложить ответственность за свою жизнь. Да и устойчиво ли негодование? Только осмелившись высказать обвинение Всаднику, Евгений тут же «стремглав бежать пустился»

И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.

Обвинение рабу, готовность которого отречься от собственной воли приносит в мир яд злобы и несправедливости, А.С. Пушкин высказывает и в стихотворении «Анчар».

В мировой литературе ХХ века наиболее ярко и полно данная тема была разработана Ф. Кафкой. Кого обвиняет Йозеф К., герой романа Кафки «Процесс» в том, что «словно собака» готов умереть рабом? Бога. «И внезапно К. понял, что должен был бы схватить нож, который передавали из рук в руки над его головой, и вонзить его в себя. Но он этого не сделал, только повернул еще не тронутую шею и посмотрел вокруг. Он не смог выполнить свой долг до конца и снять с властей всю работу, но отвечает за эту последнюю ошибку тот, кто отказал ему в последней капле нужной для этого силы… Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони» [Кафка, 1991, с. 427].

Кого обвиняет Евгений? – Петра, которого считает властелином судьбы.

Для каждого открыты Врата Закона, о которых писал Кафка. Однако никто не облегчит человеку путь к постижению истины и свершению, никто не ответит на вопрос, который каждый человек должен решить для себя сам:

«Врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеется и говорит: «Если тебе так не терпится – попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей» [Кафка, 2000]. Поселянин, не ожидавший таких преград, остается ждать, когда будет можно. Он предпринимает попытки уговорить или подкупить привратника, но тщетно. И вот приходит последний час жизни человека. Перед смертью он решается задать привратнику вопрос: «Ведь все люди стремятся к Закону, как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?» И привратник, видя, что поселянин отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот успел услыхать ответ: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их» [Кафка, 2000].

Каждому человеку предназначен путь, «озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями; но мимо его, в глухой темноте, текли люди» [Гоголь, 1971, с. 214], — с горечью констатирует Гоголь. Чтобы идти по освещенной светом дороге истины нужно не жалеть себя и быть готовым к принятию решений и к ответственности за их последствия. Именно этого избегают «маленькие люди».

Гоголевский Хлестаков, по сути, также является представителем «маленьких людей». Душевная пустота и мертвенность, которую на всех уровнях композиционной организации текста подчеркивает Гоголь в «Ревизоре» (и в описании города, от которого три дня скачи – никуда не доскачешь, и в зеркальном отражении хлестаковщины во всех персонажах комедии, и в финальной немой сцене) – это и есть отличительная черта данного типа. Если нет развития внутреннего, то оно подменяется видимостью внешнего движения, простейшей симуляцией которого является карьера. Презирая свое нынешнее положение («чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр…» [Гоголь, 1951]), Хлестаков метит в зятья городничего. Городничий, также презирая свой чин, желает стать генералом. Эта дурная бесконечность предстает наваждением темных сил, разгул которых застит глаза, сбивая с пути. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголь описывает их в фольклорных образах, в Петербургских повестях – в образах фантасмагоричных. Однако наиболее страшен шабаш внешне пестрых, а внутренне мертвых образов в реалистичном повествовании «Ревизора» и «Мертвых душ». Как в «Повестях Белкина» за анекдотом скрывается бездна, так и в этих произведениях Гоголя за социальной тематикой просматривается иная проблема – экзистенциальная: проблема неосознанного существования человека. Что для Гоголя является онтологической основой жизни? Движение. То, что А. Бергсон позже назовет потоком, неостановимым процессом творчества. Именно этого лишены «маленькие люди», потоку жизни предпочитающие покой.

Акакий Акакиевич любит переписывать буквы, а главной любовью его жизни становится шинель. По словам Ап. Григорьева, образ Башмачкина — «последняя грань обмеления божьего создания» [Русская эстетика и критика, 1982, с. 113]. Его превращение в привидение с точки зрения христианского мировоззрения является страшным приговором несостоявшейся жизни духа. Не очень понятно, как можно было увидеть в Башмачкине жертву социальной несправедливости.  Если кто и мучает его, так это люди, занимающие то же положение в общественной иерархии – сослуживцы. И если оставался он всю жизнь титулярным советником, так потому, что ничего другого ему и не нужно было. Предельно ограниченный кругозор героя не включает иных ценностей, кроме покоя. Того покоя, которым отмечен и «покойный Иван Петрович Белкин».

Игорь Золотусский старается найти гуманистический пафос в том убогом существовании, в которое превратил свою жизнь Башмачкин: «Акакий Акакиевич денно и нощно трудится. Он даже берет бумаги на дом. Чтобы переписывать, и делает это не из услуги начальству, а из удовольствия. Он засыпает в своей каморке с улыбкой на устах – то улыбка от предвкушения переписывания… Его довольство можно принять за довольство раба: так доволен раб, который ничего другого не видел на свете. Но раб никогда не находит наслаждения в своем труде. Раб трудится из-под палки – Акакий Акакиевич делает это с охотою» [Золотусский, 1979, с. 294]. Непонятно, сознательно или нет лукавит чуткий к гоголевскому слову ученый, однако в данном утверждении он грешит против истины. К сожалению, природа рабства заключается как раз в том, что раб получает удовольствие от своего рабского состояния. Он стремится к нему сам, желая такой ценой оградить себя от мук свободного выбора и ответственности за него. Психологическая зависимость жертвы от тирана – одно из наиболее сильных извращенных наслаждений. Далее И. Золотусский пишет: «сама шинель в повести не предмет гардероба, а нечто живое, жена, подруга Акакия Акакиевича, существо, греющее не только в прямом, но и переносном смысле. Она не обижает его, и потому он готов отдать ей все свои чувства, всю свою любовь» [Золотусский, 1979, с. 295]. Не знаю, как вам, мне противно читать эти слащавые славословия. Человек, созданный по образу и подобию божию, наделенный не только силами невиданными, но и чувствами безграничными, во-первых, всю жизнь остается духовным «эмбрионом», воспринимающим окружающих как тех, кто его «обижает» и «умоляющим голосом ребенка» просящим о снисхождении (даже портного); и во-вторых, он никому ничего не дает за всю свою жизнь, никого не жалеет, никому не приносит хоть толики тепла и добра, и готов «полюбить» шинель. Честно говоря, не понимаю, как поколения школьников и взрослых могли повторять эту антигуманистическую ложь. Акакий Акакиевич в своем фетишизме мало чем отличается от Жана-Батиста Гренуя, героя «Парфюмера» П. Зюскинда. В сумрачном состоянии призрака он также готов творить зло и, возможно, служить причиной гибели людей «не разбирая чина и звания» ради своей idée fixe – мести за шинель. Единственный светлый миг его жизни, который Золотусский называет «минутой радости и тепла», когда душа Башмачкина развернулась «широко и светло», — это момент обладания шинелью. Если вопрос Э. Фромма «иметь или быть» адресовать герою Гоголя, то ответ на него не оставит камня на камне от прекраснодушной теории Золотусского. Страшен гоголевский персонаж, который возвращается из гостей к себе по темному Петербургу, словно путешествуя по заколкам собственной души к самой ее сердцевине, в которой — пустота: «Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже – масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею» [Гоголь, 1994].

В продолжении повести появляется мотив противостояния «маленького человека» и власти. Значительное лицо, олицетворяющее идею бюрократизма, не принимает участия в бедствии маленького чиновника и грубо отчитывает его. Акакию Акакиевичу ничего не остается, как пойти домой и умереть. Единственное, чем отличается его душевное состояние от переживаний умирающего «как собака» Йозефа К., так это отсутствием переживания, что он посмел омрачить своим появлением настроение значительного лица. И то в бреду предсмертной горячки кроме сожалений о потерянной шинели периодически «чудилось ему, что он стоит перед генералом, выслушивая надлежащее распеканье, и приговаривает: «Виноват, ваше превосходительство!» [Гоголь, 1994].

Высокий гуманизм русской литературы состоит в том, что к падшим она выказывает не презрение, а милость: «И милость к падшим призывал» (А.С. Пушкин «Памятник»). Так и в повести Гоголя молодой чиновник вдруг осознает, насколько низко издеваться над Акакием Акакиевичем, над калекой, увечьем которого является недостаток души. «И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья…» [Гоголь, 1994]. Действительно, с содроганием представляешь, как низко может опуститься человек, не желающий признавать того, что он рожден свободным и сам отвечает за последствия своих выборов. Ведь действительно, Акакий Акакиевич брат наш, в каждом из нас живет желание трусливо спрятаться, избежать переживаний, закрыться в себе и любить что-то незначительное, заведомо безопасное.

Предложение А.П. Чехова стучать молоточком в сердца тех, кто почитает себя счастливыми, является перифразом состояния молодого чиновника, который, «как будто пронзенный», содрогнулся, осознав, сколько «в человеке бесчеловечья». И бесчеловечье это – не только в насмехающихся над Акакием Акакиевичем, но, в первую очередь, в нем самом, что и провоцирует реакцию окружающих.

Мотив упрека власти, на протяжении XIX века все чаще появляющийся в разработке темы «маленького человека», с точки зрения психологического рассмотрения этой проблемы является способом переадресации ответственности. Если не на кого пенять, то волей неволей придется «на себя оборотиться». Но «маленьким людям» этот путь заказан. И поэтому все больше крепнет тенденция обвинять власть.

В ХХ веке противостояние «маленького человека» и власти станет глобальным. В тоталитарном государстве воистину можно уже ни за что не отвечать. И только тогда, перед лицом реальной агрессии со стороны государства «маленький человек» начинает просыпаться от своего наркотического опьянения рабством и задумываться об обретении истинной свободы (а не о фиктивном политическом освобождении «униженных и оскорбленных», как ранее).

В ранней повести Ф.М. Достоевского «Бедные люди» из-за отсутствия мотива противостояния «маленького человека» власти и по общей психологической тональности образ Макара Девушкина продолжает персонажей повестей Белкина. Сам Девушкин, читая «Станционного смотрителя», находит много общего с Самсоном Выриным, однако «Шинель» приводит героя в негодование. Стыдно насмехаться над убогими, считает он, оскорбляясь, как это свойственно «маленьким людям». Такое же прекраснодушное на первый взгляд существо, как и пушкинские герои, Девушкин оказывается ни по-человечески, ни по-мужски несостоятелен. Впоследствии подобного героя мы встретим в пьесе М. Горького «На дне». Сочувственными вздохами, пассивной своей любовью Девушкин неосознанно лишает Варю сил к сопротивлению. Никак не истинной заботой, а трусливым самоуспокоением предстают хлопоты Макара к отъезду Вари, когда она решает выйти замуж за Быкова, обесчестившего ее.

«Маленькие люди» так называемого «пятикнижия» Достоевского уже иные. Они озлобленне и умнее, оправдание своему бесчеловечью им удается находить вовне – в своем социальном положении, в нищете, в бесправии и в сетовании на судьбу. Особо одаренные даже поднимаются до признания себя мучениками, чуть ли не добровольно «страдающими» ради нравственного подвига. Недаром Мармеладов получает такую приторную фамилию – его собственное довольство собой, глубоко спрятанное от посторонних глаз, это довольство раба, та самая улыбка Акакия Акакиевича, с которой раб по склонности, а не по принуждению, принимает свое положение и… наслаждается им: «Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я даже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пуха тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи, скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую? И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу… Пью, ибо сугубо страдать хочу! — И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову» [Достоевский, 1989]. В психологии известен такой способ ухода от ответственности и избегания внутреннего локуса контроля, как симптом жертвы. Считая себя жертвой – тирании родных, жизненных обстоятельств – человек в глубине души наслаждается зависимостью, страданиями, которые дают ему ощущение полноты и даже возвышенности бытия.

Зачем приходит сознаваться в несовершенном преступлении Митрий? Чтобы не мучиться неопределённостью собственной судьбы, а, добровольно сдавшись, нравственно «пострадать». Таких же добровольных страдальцев, наслаждающихся собственным ничтожеством, видим мы и в других романах Ф.М. Достоевского, особенно в «Братьях Карамазовых». Схожий сюжет находим и у Кафки и в романе «Процесс», и в романе «Замок», где землемер К. добровольно соглашается на предательство и рабство, лишь бы иметь возможность приблизиться к заветному Замку, символизирующему Власть.

На рубеже XIX-XX веков, в неспокойные времена революционной переделки мира и модернистской трансформации сознания, мотив власти оказывается уже не настолько тесно интегрирован с темой «маленького человека», и на первый план выходит психологическая и философская трактовка этого образа. В творчестве А.П. Чехова мы находим развернутую и психологически заострённую рецепцию беззаботности пушкинских героев. Все возможные виды и варианты избегания ответственности и «покойности» представляет нам Чехов: «Крыжовник» — иллюстрация того, как «иметь» подменяет «быть»; «Человек в футляре» — демонстрация опоры «маленьких людей» на циркуляр вместо совести; «Попрыгунья» продолжает тему пушкинской «Метели», где стремление за модой подменяет собой чувство; в рассказах «О любви» и «Княгиня» с разной степенью откровенности показаны души, избравшие общественные нормы лекалами собственной судьбы («Ср. «Барышня-крестьянка»»); «Смерть чиновника» — яркая метафора переноса ответственности за свои поступки и за свою жизнь на другое лицо (ср. «Медный всадник») и т.д.

В романе А. Куприна «Гранатовый браслет» тема «маленького человека» не раскрывается во всей своей психологической и экзистенциальной глубине, а помогает автору отразить основополагающую в символизме идею духовного поиска, стремления человеческой души ввысь. (По типу «и крестьянки любить умеют».) Однако финал романной коллизии – самоубийство Желткова ради спокойствия Веры, снова заставляет нас вспомнить о характерной черте этого литературного типа: о стремлении переложить ответственность за свою жизнь на другого, что в современной психологии получило название «внешний локус контроля».

Мы утверждаем, что социальный аспект в разработке темы «маленького человека» не является имманентным этому образу, это лишь один из вариантов репрезентации стремления «маленького человека» избежать личной ответственности, возложив ее на кого-то или что-то внешнее, в данном случае, на власть. Упрек власти, убеждение, что во всех несчастьях повинен социальный статус — один из вариантов экстернального локуса контроля. В психологии внешний локус контроля – это качество, характеризующее склонность человека приписывать ответственность за результаты своей деятельности внешним силам. Анализ произведений русской литературы XIX века показывает, что ответственность за несчастливую жизнь «маленький человек» может возлагать на разные явления: на близких, на жизненные обстоятельства, на судьбу, на власть – но неизменным остается сам факт переноса ответственности, то есть внешний локус контроля.

Фундаментальной психологической чертой типа «маленького человека» в русской литературе является отказ от свободы выбора и ответственности за этот выбор.

Т. Манн, разрабатывая архетип совершенного человека, находит его в социально незначительном субъекте, в бюргере. Бюргер – средний собственник, так сказать выразитель национального немецкого характера, ему присущи рационализм, методичность, любовь к порядку, стремление к компромиссам, преданность труду, желание доставлять приятное себе и окружающим. «В бюргерстве заложены неограниченные возможности, возможности беспредельного самоосвобождения и самопреодоления» [Манн, 1961, с. 72], — пишет Манн в статье о Гете, считая лучшими чертами великого поэта черты именно бюргерские. Герой Манна выражает пафос середины, душевность и нравственность, присущие естественному человеку. Как видим, с социальной точки зрения это герой незначительный, он относится к тому же слою, что и герои повестей Белкина. И вместе с тем именно представителю среднего класса Манн приписывает лучшие человеческие качества: совесть, долг, нравственность, мораль.

Теория бюргерства Т. Манна еще раз подтверждает мысль об отсутствии детерминированности душевной несостоятельности маленького человека его социальным положением. Манн прямо указывает на то, что только внутренний локус контроля способен сделать из человека то, чем он должен являться. «Этическое начало в значительной степени совпадает с понятием бюргерского. Это сознание жизненных обязанностей, стремление к деятельности, к творческому изменению жизни, к развитию…» [Манн, 1960, с. 81].  Таким образом, мы доказали, что социальный фактор не является причиной формирования типа «маленького человека» в русской жизни XIX века, социальный аспект этой темы является лишь одной из репрезентаций внешнего локуса контроля героя.

 

  1. Брюсов В.Я. Медный всадник // Собрание сочинений в семи томах. Т. 7. — М.: Художественная литература, 1975. [Электронный ресурс] URL:http://www.litra.ru/critique/get/crid/00343181236183707356/page/1 (Дата обращения: 22.07.2014)
  2. Гоголь Н. В. Шинель // Собрание сочинений в девяти томах. Т. 3. М.: Русская книга, 1994. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/281553/read (Дата обращения: 22.07.2014)
  3. Гоголь Н.В. Мертвые души. – Л.: Лениздат, 1971. – 254 с.
  4. Гоголь Н.В. Ревизор // Полное собрание сочинение в четырнадцати томах. Т. 4. – М.: Издательство АН СССР, 1951. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/249499/read (Дата обращения: 22.07.2014)
  5. Достоевский Ф.М. Бедные люди. – М: АСТ: Астрель, 2008. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/169964/read (Дата обращения: 22.07.2014)
  6. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Собрание сочинений в пятнадцати томах. Т. 5. – Л.: Наука, 1989. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/250229/read (Дата обращения: 22.07.2014)
  7. Золотусский И.П. Гоголь. – М.: Молодая гвардия, 1979. – 511 с.
  8. Кафка Ф. Процесс // Америка. Процесс. Из дневников. – М.: Политиздат, 1991. – 606 с.
  9. Кафка. Процесс. – СПб: Амфора, 2000. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/349068/read (Дата обращения: 22. 07. 2014)
  10. Манн Т. Гете как представитель бюргерской эпохи // Собрание сочинений в 10 томах. Т. 10. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961. – 696 с.
  11. Манн Т. Любек как форма духовной жизни // Собрание сочинений в 10 томах. Т. 9. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. – 687 с.
  12. Николаев Н.И., Швецова Т.В. Русская литература 30-40-х гг. XIX в. «Ожидание героя» // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2014. №3 (29) – с. 125-142.
  13. Пушкин А.С. Медный всадник // Сочинения в трех томах. Т.2. – М.: Художественная литература, 1986. – 527 с.
  14. Пушкин А.С. Повести покойного Ивана Петровича Белкина; Дубровский; Пиковая дама. М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2012. – 189 с.
  15. Русская эстетика и критика 40–50-х годов XIX века — М.: Искусство, 1982. – 544 с.

**********************

Опубликовано «Филология и человек», 2016 № 1. С. 51-62