Рубрики
Критика

Петер Хандке. Страх перед жизнью

Петер Хандке, лауреат Нобелевской премии по литературе (2019), заявил о себе в 24 года, на собрании немецкоязычных писателей  в Принстоне (1966) обвинив всю новейшую литературу в «голой описательности» и «художественной импотенции»[1]. Пьеса «Оскорбление публики» того же года упрочила славу enfant terrible: он в ней отрицал театр, драматургию, социальные роли и общественные отношения вообще. Вышедшая 4 года спустя повесть «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым» принесла Хандке мировую известность и долго оставалась в списке бестселлеров.

Петер Хандке родился в 1942 году в австрийской провинции Каринтия, граничащей со Словенией. Его мать, словенка Мария Сивец, вышла замуж за берлинца, служившего в войсках вермахта, и после войны после войны поехала за мужем в Берлин, где несколько лет семья жила в «зоне советской оккупации». Затем вернулась на родину.

С Австрией отношения у писателя сложные. Неуверенность, несвобода, неприятие себя – многие герои Хандке этот комплекс ощущений возводят к нищему детству, проведенному в австрийской деревне.

Его мать, покончившая в 51 год самоубийством, страдала, по мнению писателя, от того же – бесправности, ненужности, ущербности. После смерти матери Хандке напишет эссе-размышление «Нет желаний – нет счастья», где попытается объяснить трагедию ее жизни логикой социальности: «всё началось с того, что пятьдесят с лишним лет назад моя мать родилась в той самой деревне, в которой и умерла. <…> Фактически здесь сохранялось положение, существовавшее до 1848 года, когда формально было отменено крепостное право. Мой дед плотничал и наряду с этим возделывал с помощью жены землю, косил луга, за что вносил владельцу ежегодную арендную плату. Он был словенец по происхождению и родился вне брака, как и большинство детей бедняков в то время; достигнув половой зрелости, они не имели средств для женитьбы и дома для семьи <…> Многие поколения неимущих батраков рождались и умирали в чужих домах. <…> Женщина, родившаяся в таких условиях, была заранее обречена».

После окончания университета Хандке прожил в Австрии восемь лет, остальные годы провел в Германии и Франции. Во Франции он живет и сейчас. Диалог писателя с западным миром стал продолжением разговора со свой страной. В Австрии своего детства и в современной Европе и Америке он видит одинаковые проблемы: желание жить по шаблонам и инструкциям, неумение гармонично взаимодействовать с природой, отсутствие человечности и  глубоких связей между людьми.

Творчество Хандке оказалось близко русскому читателю. В 1980 году книга его повестей вышла с большой вводной статьей академика Д.В. Затонского, специалиста по германоязычной литературе, который в свою очередь ссылался на критические статьи о Хандке в «Иностранной литературе». А.В. Михеев, главный редактор журнала[2], вспоминает, что повесть Хандке «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым» (1970) в свое время была воспринята как новая эстетика, фиксирующая «абсурд и алогичность реальности как она есть». Сегодня такой нарратив, с избыточностью элементов быта при отсутствии рефлексии, выглядит привычно, но сила внутреннего образа книги по-прежнему впечатляет.

Повесть начинается схоже с произведениями Кафки.

У Кафки: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое» («Превращение»); «По-видимому, кто-то написал на Йозефа К. донос, поскольку однажды утром он был арестован, хотя ничего противозаконного не совершил» («Процесс»).

У Хандке: «Монтеру Йозефу Блоху в прошлом известному вратарю, когда он в обед явился на работу, объявили, что он уволен. Во всяком случае, Блох именно так истолковал тот факт, что при его появлении в дверях строительного барака, где как раз сидели рабочие, только десятник и посмотрел в его сторону, оторвавшись от еды».

Кафка и Хандке – соотечественники по несчастью, жертвы монархического мифа Австро-Венгерской империи, «немыслимого в своем анахронизме государства», крушение которого «было одним из первых свидетельств того, что старый мир приближается к пропасти»[3]. Хандке родился через восемнадцать лет после смерти Кафки, но чувство «бездомности» у них общее.

Милена Есенская писала о Кафке: «Он как голый среди одетых… Человек, бойко печатающий на машинке, и человек, имеющий четырех любовниц, для него равным образом непостижимы»[4]. То же чувство определяет мироощущение героев Хандке. Они удивляются привычному: словам, которые люди говорят, не придавая значения смыслу; ритуалам, которые ежедневно совершают, чтобы быть социально пригодными; отношениям, в которые вступают, как и игру по правилам.

Недаром название повести, создавшей Хандке имя в мировой литературе, связано с футболом, и ее главный герой – вратарь. Футбол как наиболее популярная игра по правилам становится символом шаблонности западного мира, где искусственное возбуждение создает видимость волнения, а естественную спонтанность заменяет расчет: «Вратарь соображает, в какой угол будут бить. Если о знает, того, кто бьет, он знает и какой угол тот, как правило, выбирает. Но, возможно, и бьющий одиннадцатиметровый рассчитывает на то, что вратарь это сообразил. Поэтому, соображает вратарь дальше, сегодня мяч в порядке исключения может полететь и в другой угол. Ну а что если игрок, выполняющий пенальти, продолжая думать одинаково с вратарем, все-таки пробьет как обычно? И так далее, и так далее».

Страх вратаря перед одиннадцатиметровым – метафора страха перед жизнью, из-за которого человек пытается всё предусмотреть и спланировать.

Герой повести, Иозеф Блох, напоминает героя романа Камю «Посторонний». Как и Мерсо, Блох  — авторский эксперимент, персонаж, лишенный мотиваций. Связывающие его с обществом нити оборваны. Он действует автоматически, удивляясь тому, что делает, и не понимая зачем: «он подметил в себе непонятную страсть узнавать на все цену».

Неразвитый, не обученный ничему, кроме игры в футбол, он и в постфутбольной жизни отправляет открытки из каждого населенного пункта, как раньше делала его команда. Кому? Зачем? Неизвестно. Просто повторяет ритуал.

Он удивляется словам и, употребляя общепринятые конструкции, недоумевает: «как это можно начать говорить и наперед знать, что скажешь в конце фразы». Слова и вещи не соответствуют друг другу. В привычных фразах он не чувствует жизни.

Собственно, Блох ни в чем не чувствует жизни. И не чувствует себя. «Я» — самая большая загадка для него. Эта внутренняя пустота невыносима до тошноты: «Матрац, на котором он лежал, был продавлен, шкафы и комоды стояли далеко у стен, потолок над ним был невыносимо высок. В полутёмной комнате, в коридоре и особенно снаружи, на улице, было до того тихо, что Блох не мог больше этого выдержать. К горлу подступила тошнота. И тотчас его вырвало в умывальник».

Проверяя себя на подлинность, он убивает случайную любовницу. Потому что даже в соитии почувствовать жизнь не получилось. Завтрак наутро и болтовня – тоже ничего не дали. Лишь мгновения ее смерти принесли вратарю ощущение победы. «Ему было смертельно страшно», но он все ощущал: «он заметил, что из носу у нее течет какая-то жидкость. Она хрипела. Наконец он услышал, будто что-то хрустнуло. Как будто на тряском проселке снизу в машину ударил камень. На линолеум капала слюна». Он одержал победу, перехитрил противника, поймал мяч, можно сказать.

Человек, ищущий естественности ощущений и конгруэнтности с миром – одна из главных тем Хандке.

Но сосредоточенностью на себе себя не познать. Здесь проблематика творчества Хандке пересекается с идеями его солауреата по Нобелевской премии Ольги Токарчук. Познать себя мы можем только через других. Или через природу.

В «цивилизованном обществе» нет подлинного интереса ни к тому, ни к другому. А в книгах Хандке есть.

Стараясь понять другого, Блох «смотрел не на того, кто говорил, а всегда на того, кто слушал». Он знал, как незаметен вратарь, когда все следят за беготней нападающих: «очень трудно отвести глаза от нападающих и мяча и не сводить глаз с вратаря, — сказал Блох. – Надо оторваться от мяча, а это прямо-таки противоестественно».

Видеть не мяч, а вратаря – суть творческого метода Хандке. Он изображает не общество в целом, а его проекцию на жизнь отдельного человека. И через никому не интересного бывшего вратаря показывает ущербность западного общества, подчиненного детерминизму обыденности. Он призывает перестать играть в привычные игры и повернуться к природе.

«Когда вижу, как колышутся эти листья и солнце просвечивает сквозь них, у меня такое чувство, будто они колышутся целую вечность. Это и на самом деле ощущение вечности: оно заставляет начисто забыть, что существует история <…> все вокруг воспринимается только через природу».

«На небольшом холме вдалеке стоял кипарис. Его ветки казались в полутьме почти голыми. Он слегка раскачивался, это движение было как дыхание. Я тотчас забыл о нем, но потом, когда забыл и о себе тоже и только тупо смотрел в пространство, кипарис, мягко покачиваясь, с каждым вздохом приближался ко мне, и под конец я словно сросся с ним. Я стоял недвижно, жилка в виске перестала биться, сердце замерло. Я дышал уже не сам, кожа моя онемела, стала словно чужой, я пребывал в блаженной истоме, чувствуя, как кипарис делает за меня вдохи и выдохи, как во мне что-то движется вместе с ним, благодаря только ему» («Короткое письмо к долгому прощанию»).

Заканчивать рецензии цитатами нельзя. Но мы с Хандке, который в качестве нобелевской речи прочитал текст из собственной книги, – против правил и за спонтанность порывов. Потому в завершение – часть его речи:

«…моими устами говорит дух нового века, и вот что он вам скажет. <…> Перестаньте играть в одинокого человека <…> перестаньте размышлять над бытием и не-бытием: бытие будет и дальше мыслиться, а не-бытие и помыслить нельзя, над ним можно только голову ломать. Если бы вы знали, какие вы одинаковые, — если бы вы знали, какие одинаковые вы. <…> никто не запрещает склониться в поклоне перед цветком. И никто не мешает обратиться к птице на ветке, и полет ее исполняется смысла. <…> Природа — это единственное, что я могу вам обещать, и это единственное надежное обещание. В ней ничего не «кончается», как в обыкновенном мире игры, где постоянно нужно спрашивать: «И что теперь?» <…> И пусть никто не посмеет сказать вам потом, что вы не воспользовались миром для созидания <…> любите хотя бы что-нибудь одно, этого хватит на всё. С любви начинается объективность. Только ты, возлюбленный, что-то значишь, только ты имеешь силу. Любя тебя, я пробуждаюсь к собственной реальности. <…> сколько ночей вы уже провели без знакомого страха, уткнувшись носом в ребенка, в зверя, в воздух, сколько раз просыпались — а над вами узоры созвездий? Признательность — это тепло в глазах, противоположное острым колючкам в них. Запомните: если попавшийся вам навстречу ребенок смотрит на вас застывшим взглядом, то причина этому — вы. <…> Вы, живущие здесь, — вы здесь ответственные. Вы не жуткие, не страшные, вы непостижимые и неистощимые. Не давайте себе внушить, будто мы — нежизнеспособные и бесплодные представители последних или предпоследних времен. <…> Мы, здешние, ближе всего к истокам, нынче, как никогда, и каждый из нас призван стать покорителем мира. Разве не должно время нашей жизни стать эпизодом триумфа? <…> Люди, живущие сейчас: шагая навстречу, открывайте друг в друге богов. Желайте этого, станьте этим, будьте этим».

[1] https://libking.ru/books/nonf-/nonf-publicism/376016-peter-handke-hudozhestvennyy-mir-petera-handke.html#book

[2] Алексей Васильевич Михеев — писатель и литературный критик, главный редактор журнала «Иностранная литература» (июль 2005 — апрель 2008), член Общественного редакционного совета журнала. Член Литературной академии (жюри премии «Большая книга»).

[3] https://libking.ru/books/nonf-/nonf-publicism/376016-4-peter-handke-hudozhestvennyy-mir-petera-handke.html#book

[4] http://istlit.ru/txt/litzap20/16.htm

***********

Опубликовано: интернет-портал «Татьянин день» 05.02 2020