Рубрики
Критика

Венедикт Блаженный и звери (Обзор литературных премий)

Говорят, история рано или поздно все расставит по своим местам – история литературы тоже. Но это будет потом, а пока с функцией расстановки по мере сил справляется так называемый премиальный процесс. В этих заметках я попытался взглянуть, как это было в 2019-м, кто оказался в лидерах, а кто прямо наоборот (не переставая вызывать читательский интерес).

ЛАУРЕАТ

БИОГРАФИЯ БЕЗ ГЕРОЯ

О.Лекманов, М.Свердлов, И.Симановский «Венедикт Ерофеев: Посторонний» М., Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, 2018, 464 с.

Это сочинение в 2019-м получило «Большую книгу», так сказать, первой степени. Скорее всего, учитывая имевшийся в наличии шорт-лист, это был если не лучший, то самый компромиссный и просто приличный вариант. «Серебро» и «бронза», как известно, у любимых публикой Григория Служителя («Дни Савелия» – если по-простому, «книжка про кота») и у Гузель Яхиной, («Дети мои» – а это «роман про немцев»). Такие награды, что называется, им даны по максимуму.

И все-таки к книге о Венедикте Ерофееве, любимом читателями уже много десятилетий, вопросов много.

С одной стороны, «Большую Книгу» за биографии давали и раньше – в 2017 году аж две: первую степень получил Лев Данилкин за книгу о Ленине, а вторую Сергей Шаргунов за жизнеописание Катаева. Однако сочинение О.Лекманова и коллег это не вполне биография. Биографические главы здесь чередуются с монографическим анализом главного текста Венедикта Ерофеева, поэмы «Москва-Петушки». Глава био, глава фило. А если убрать фило (на био это никак не отразится) – в книжке будет всего-то 200 с небольшим страниц.

Что касается филологического анализа, то, выполненный в традициях постструктурализма, он цветет самой буйной авторской фантазией и настолько далеко идущими выводами, что аж дух захватывает. Читать интересно, а проверить все равно не представляется ровно никакой возможности. Правду сказать, такой подход нынче устарел; выпусти ОТДЕЛЬНО такую книжку – коллеги засмеют, читатели удивятся. А вот замеси ее с биографией – ну и нормально. Кто именно филологически фантазировал насчет «Москвы-Петушков», не указано. Неужели все трое сразу? Представляю такое камлание.

Добавлю: исследований текста венедиктовой поэмы было уже предостаточно, можно вспомнить, например, пространный, монографический по сути комментарий Юрия Левина. Левин по исследовательскому методу, может, и недалек от авторов, но по убедительности и взвешенности выводов, на мой взгляд, далеко их превосходит. Между тем, этот комментарий вышел уже несколько десятилетий назад. Имеются и обширные комментарии Алексея Плуцер-Сарно, и внушительный по объему комментарий (чуть ли не к каждой фразе) Эдуарда Власова. Все упомянутые труды неоднократно переиздавались и доступны любому читателю.

Но вернемся к био-части. Лекманов и Свердлов (филологи из ВШЭ) в соавторстве создали уже несколько биографий, например, Есенина. Биографии эти не имели массового резонанса. Третий соавтор – Симановский – кандидат физматнаук, журналист и краевед-любитель, не имевший до этого серьезных публикаций. Думаю, именно он добавил в биографию некоторые детали и подробности, ценные более для любителей статистики. И как раз к нему, в отличии от профессиональных филологов и биографов, Лекманова и Свердлова, претензий меньше всего. Энтузиаст заведомо лучше и честнее профессионала – думаю, сам Венедикт не стал бы с этим спорить.

Биографическая часть представляет собой бесконечное цитирование источников, среди которых особо популярны два – сборник мемуаров «О Веничке» (2008) и толстый том «Мой очень жизненный путь» (625 страниц, «Вагриус», 2003). Плюс несколько авторов написали маленькие мемуары специально для издания. Обозначенные на обложке люди все это расположили в определенном порядке, как и обещали в начале книги: «Мы как можно больше места предоставим мемуарным высказываниям современников о Ерофееве… Себе мы отвели роль отборщиков, тематических классификаторов, а также проверщиков всего этого материала на фактологическую точность». Такой «Пушкин в жизни» на новый лад.

Самый главный, и коренной недостаток книги – В НЕЙ НЕТ КОНЦЕПЦИИ ГЕРОЯ. Кто он, Венедикт Ерофеев? Каково его место в отечественной и мировой словесности? Он гений или шарлатан? От авторов мы об этом так ничего не узнали. Кроме вот такого суждения: «О свободном человеке, которому довелось жить в несвободное время в несвободной стране, мы и попытались рассказать в этой книге». Еще бы добавили «в вечно несвободной». Для мировоззренческой концепции авторов исчерпывающе – а для концепции героя все же слабовато. А если нет концепции, нет принципиальной новизны подходов, то нет и ответа на вопрос: зачем вообще писать об этом человеке и единственной его книге после тысяч страниц, уже написанных ранее?

Компиляция источников плюс филологические полеты (с добавлением малозначимых, но да, новых фактов и фактиков) – плюс, думаю, авторитет авторов (точнее одного – Олега Андершановича Лекманова) вместе с конфигурацией шорт-листа – и «Большая Книга» пала. Ну, в первый раз, что ли. Хотя рано или поздно сомнительные решения расшатают любые премиальные устои. Вспомним тяжелый кризис «Русского Букера», начавшийся после «Цветочного креста», и премии «Поэт» – после награждения Юлия Кима (чем дело кончилось с этой премией, знаем).

ФИНАЛИСТ

ВАЛААМОВЫ СОБАКИ

Линор Горалик. Все, способные дышать дыхание. М., Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной,, 2019, 454 с.

Этот текст некоторое время бродил по разным шорт-листам, пока не получил на премии «НОС», попав в финал, утешительный «Приз критического сообщества». Линор Горалик – автор необычайного количества произведений. Тут и романы, и многочисленные рассказы (мистически-феминистической направленности особенно удачны), и стихи, и публицистика (во многом также феминистского склада, в поддержку ЛГБТ тож). Особо отмечу комиксы, ставшие популярными интернет-мемами (кто ж не знает Зайца ПЦ!). В них Горалик достигла подлинного успеха приложив наработанное литмастерство к малоосвоенной территории. В остальном, на мой вкус, ее сочинения – это усредненный срез, полароид литературного цайтгайста.

Почему я об этом напоминаю? А потому что новое произведение Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» – это своего рода автоантология перечисленного выше. Тут тебе и проза, и верлибры, и памфлеты, и даже комиксы. Занимает почти 500 страниц, разбито на 103 новеллы. Некоторые новеллы прям как настоящие, с законченными историями. А некоторые, например, состоят из одной фразы на арабском языке или картинки.

Объединяет этот пестрый коллаж, во-первых, ситуация, оставшаяся «за кадром», но имевшая следствием все описанное. Произошла глобальная катастрофа, называемая в книге на иврите «асон». Среди прочих последствий – животные заговорили человеческим языком. А в Израиле (где преимущественно и происходит действие новелл) все усугубилось тяжёлым военным поражением. Какой боевик можно было написать! Но автор явно презирает линейные истории (ну, некоторый сюжет там есть, сочится по капельке из новеллы в новеллу).

Во-вторых, имеются общие мотивы, пронизывающие все фрагменты. Это проблемы меньшинств (ибо животные – идеальное их олицетворение; впрочем люди-геи среди персонажей тоже есть). Это беспокойство за Израиль и его народ. Вообще, по тексту рассыпано огромное количество слов и выражений на иврите. С подстрочным переводом, а иногда и без. Не то, чтобы казалось, что подсматриваешь за чужой культурой (а чего бы и не подсмотреть). Но кажется мне, что человек, знающий иврит и читающий по-русски, явно воспринимает текст иначе, глубже и объемнее, чем мы, не владеющие языком, на котором говорила еще Валаамова ослица. Полагаю, она здесь тоже имелась в виду. Напомню историю, рассказанную в библейской книге «Числа» – животное узрело Ангела и отказалось идти дальше. После чего было подвергнуто торопящимся хозяином, так сказать, жесткому абьюзу. Не помог и открывшийся в результате всего этого дар речи. И только потом «открыл Господь глаза Валааму, и увидел он Ангела Господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке, и преклонился, и пал на лице свое» Чис.22:31. Может быть, и животные Горалик увидели чего-нибудь этакое? Может, и меньшинства способны на такое прозрение, и не стоит их обижать?

Написано произведение Горалик, как можно уже догадаться, разными стилями, звучат разные голоса персонажей. Но в целом – это такой стилевой модернизм, длинные периоды, переходящие в ритмизованную прозу, а то и в недешифруемый поток сознания (плюс «нормальные» стихи, а также драматургические куски и стилизации под научные отчеты). Много нецензурных и полуцензурных выражений (что, судя по отзывам, ужасно шокирует многих читательниц). Ну, если замешиваешь коктейль из всего на свете и пишешь все-таки по-русски, как без мата обойтись?

Вот цитата. Извините, что длинная, но это одно предложение! Итак: «Человек по имени Чуки Ладино тут же встал, поблагодарил Бениэля Ермиягу, положил на журнальный столик конверт (три тысячи шекелей первый визит, каждый следующий – полторы) и вышел, а Бениэль Ермиягу остался (не впервые, надо сказать) с гнусным чувством, что он одобрил что-то дурное, какое-то дурное дело, и он попытался убедить себя, что это не он, не он, это то, что с ним происходит, то, что выше и больше, чем он сам, то, что не должно, не имеет права различать дурное и хорошее, а только правду и неправду, – господи, какой стыд, думал нынешний Бениэль Ермиягу, лежа с мокрыми от слез висками в полипреновом спальнике, ворочаясь в полипреновом спальнике на минус третьем ярусе гигантской автостоянки, где он теперь жил». Уфф. Как сказано в издательской аннотации, по мнению Линор Горалик, «главным героем ее книги следует считать эмпатию». Да, с этим у читателя неизбежно возникнут проблемы.

А в общем у Горалик получился симпатичный текст, несмотря на некоторую старомодность. Мы ведь все это читали едва ли не в детстве, поздний модернизм, ранний постмодерн, Латинская Америка… В книге есть смешные места, есть пронзительные, есть куски, как говаривал классик, «помещенные более для шутки». Никакой, конечно, не роман, уж скорее поэма. Это тоже не беда – современные стихотворцы, случается, пишут еще более удивительно.

АУТСАЙДЕР

ДУРНАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Харитонов М. Золотой ключ, или Похождения Буратины. Книга 2. Золото твоих глаз, небо ее кудрей. В двух томах. – М., ИД «Городец-Флюид», 2020.

Вот уж не просто премиальный аутсайдер, а прямо-таки законченный маргинал, гордящийся, мягко говоря, крайне негативной реакцией членов премиальных жюри! При этом у него есть своя, горячо поддерживающая автора и не такая уж маленькая аудитория. Преимущественно, конечно, сетевая, но я сам видел, как на ярмарке «Нон-Фикшн» двухтомник уходил, что называется со свистом.

Михаил Харитонов – личность литературная. Ее создатель многим известен как радикально правый публицист, политик, блогер Константин Крылов. Между прочим, главный редактор журнала с «ужасным» для кого-то названием «Вестник национализма». В этом качестве автор многих публицистических книг имеет немало последователей и единомышленников. Многие знают его и как лектора – он читает, так сказать, частным порядком лекции по философии, религии, эзотерике. Но Харитонов-то тоже автор множества сочинений и тоже имеет преданных поклонников! Пусть они между собой, Харитонов и Крылов, а также их фанаты разбираются сами, мы же вернемся к рецензируемой книге.

Итак, в литературе писатель Харитонов занимает сугубо маргинальную позицию. И это его выбор. По всему видно, что такая локальная, но крайне устойчивая репутация его устраивает. Впрочем, так ли она локальна? Уже давно Харитонов получил широкую известность в кругу любителей фантастики. Его тексты с многочисленными восторженными откликами на них легко найти в Сети. И то сказать – огромный роман «Факап» как раз и относится к популярному жанру «несуществующих продолжений», или, как говорят сейчас, «фанфиков». «Факап» переосмысляет мир братьев Стругацких, делая героев – злодеями, светлые помыслы коммунаров будущего – происками широко разветвленных спецслужб. Написано, между прочим, крайне изобретательно и остроумно. Ну и кощунственно, конечно, с точки зрения правоверных ценителей «Мира Полудня». Достаточно сказать, что Полдень – это не что иное, как ядерная война, а мир, стало быть, живет в эпоху весьма уютного и комфортного, но постапокалиписа.

В фантастическом жанре Харитонов, крайне плодовитый автор, написал множество всякого разного. Его толстый двухтомник, вышедший «на бумаге» почти 10 лет назад, включает в себя рассказы, повести, романы в различных фантастических жанрах. Особенно милы Харитонову жанры сатирического памфлета и киберпанка. В рассказах неоспорима, как мне кажется, связь с ранним Пелевиным, который ведь тоже шел по этим двум путям (и только позже свернул на сатирическую тропу). Но ведь и профессиональные фантасты к себе Харитонова не пускают, считая его сочинения чистым трэшем и стебом! Что уж говорить о тотальном «несуществовании» такого автора для жюри премий, крупных издательств и вообще официальных литературных институций.

Вышедший на бумаге (а до этого опубликованный в Сети) «Золотой ключ» на сегодняшний день — opus magnum Харитонова. И то сказать – обе части тянут почти на 2000 страниц, а будет еще и третья, без сомнения, также крайне увесистая.

От мира толстовского «Золотого ключика», взятом за основу, в эпосе Харитонова не осталось практически ничего. Если рассматривать «Ключ» лишь как травестию «Ключика», с похабнейшими похождениями героев и матерщиной вместо романтики, то такого материала хватило бы на короткий анекдот (их про Буратино с компанией и так немало). Но нет, нет, перед нами не тонкая струйка постмодернистской иронии, но мощный, поистине эпический поток ужасных, кощунственных, ни в какие рамки не умещающихся словоизлияний. Франсуа Рабле (к которому Харитонов испытывает явную приязнь) – но никак не Владимир Сорокин.

Вот цитата, взятая почти наугад из первого тома второй части «Золотого ключа».

Речь идет о Пьеро (который и в этом мире – поэт, но крайне своеобразный): «– У всякой птички, – вышептывал он пересохшими, каменными губами. – У всякой птички… О! О! Свои яички! О! О! Свои! Ааааа! Яички ведь! У всякой птички! Яички! Яичечки! Они же есть! Яюшки! Бябяшечки! Проституэточки! Абаж…журность-то какая! У! Ы!

Эти слова горели и играли у него в голове, как адовые херувимы, как лунные козочки, симпопончики, цветики журчащие и даже – как амбивалентные этуали и гады. И воспаряли они! И генияли! Вы можете такое представить, вообразить? Вот и я, и я не могу» (с.517).

И так сотни страниц подряд. Но речь отнюдь не о потоке сознания. Наряду с подобными лирическими излияниями, «Золотой ключ» содержит в себе пародийные и «настоящие» комментарии, эпиграфы, стилизации под служебные записки, куски безумных сценарных скриптов и даже стихи. Чем-то, между прочим, напоминая творение Горалик (при абсолютно полярных политических и эстетических позициях авторов). В бурном потоке Харитоновского текста несутся целые фреймы, или пакеты информации – но не так ли осуществляется коммуникация и по Интернету?

Если говорить о содержании, то пародийный изначально текст включает множество злых издевок надо всем на свете, в частности, и над официальными идеологемами, и над штампами массовой литературы. В известном смысле, харитоновский кощунственный эпос – это наша «Бесконечная шутка». Но рифмуется творение Харитонова скорее с еще одним маргинальным по воле самого автора эпосом – «Бесконечным тупиком» Дмитрия Галковского. Харитонов близок к Галковскому по массе идейных соображений, равно как и эстетических принципов. В их трудах немаловажное место занимает то, что на языке профанов зовется конспирологией.

Во многом благодаря конспирологической подкладке (при желании сам текст можно прочитать как тайное послание ли, трактат – как, думаю, любой текст на свете, хоть бы и «Колобка»), «Золотой ключ» пользуется поистине фанатичной любовью у очень сплоченной аудитории. Далеко выходящей за фантастическое «гетто». Игнорируя такую аудиторию, которая в любом случае превосходит аудиторию большинства литературных лауреатов, можно зайти слишком далеко от объективного понимания происходящего в нашей литературе. Мне кажется, именно так сегодня и происходит.

Текст Харитонова – это терапевтическая фиксация бессознательного современной научно-технической интеллигенции. В этом субстрате намешано все: и прочитанные в детстве книжки, и руководства по программированию, и обрывки эзотерических трудов, и конспирологические теории. В книге Харитонова эти люди находят то, чего простым читателям не увидеть. Есть анекдот: одному безумцу казалось, что звёзды на небе складываются в оскорбительную для него надпись. Он долго лечился и вот, наконец, увидел, что на небе написано «Привет, Вася!» Ну, или название харитоновского эпоса – «Золотой ключ».

На человека, далекого от описанного круга, текст Харитонова, впрочем, тоже оказывает серьезное воздействие. Настолько мощен авторский темперамент, настолько он пренебрегает литературными условностями, что устоять трудно. Как, знаете, после 200 граммов не самой качественной водки – вроде и не захмелеешь, а так, одуреешь немного. И состояние это проходит далеко не сразу. Думаю, автор хотел бы, чтобы оно длилось вечно.

Опубликовано «Новый берег», 2020, номер 69

Рубрики
Критика

Реалисты и сочинители. Ответ Роману Сенчину

Замечательную статью написал Роман Сенчин «Под знаком сочинительства. Литературное десятилетие: взгляд изнутри»[1]. Логично и четко охарактеризовал последние тридцать лет русской прозы. Обозначил главные направления, ведущих авторов, ключевые книги.

Но перейдя от истории литературы к теории, начал заплетаться. Предпринял странную попытку объяснить бессилие современной прозы сочинительством (как будто можно писать, не сочиняя), сочинительство приравнял к беллетристике, «прозе некоего второго сорта», к беллетристике же свел и всю литературу последнего десятилетия, хотя «ничего обидного в этом слове как бы нет». Эй, сочинители, как бы сказал нам Сенчин, вы все второй сорт, но, чур, без обид!

Что такое беллетристика при этом неизвестно, «четких критериев не найдено, да и вряд ли когда-нибудь они найдутся», — утверждает Сенчин. И  – та-дам! – критерии беллетристики уверенно перечисляет:

  1. это проза, «где в достоверность происходящего не верится»,
  2. она «призвана больше развлекать, чем заставлять думать и сочувствовать»,
  3. ее язык и интонация отличаются от серьезного языка высокой прозы, где «с первого абзаца читатель должен понять, что дальше его будут не столько развлекать, сколько делиться сокровенным и важным»,
  4. «беллетристика как правило в душу не лезет, она нацелена на другие органы»,
  5. главная ее цель – «изящность».

Так что в итоге мы получаем и исчерпывающую характеристику беллетристики, и объяснение, почему это литература второго сорта: интонация не серьезна, язык не стремится к новым граням отражения и осмысления реальности, в целом это изящное развлечение, особо не затрагивающее ни разум, ни душу.

Замечу: «достоверность/недостоверность происходящего» в списке критериев Сенчина – это не реализм против фантастики, ибо тексты некоторых фантастов он считает достоверными: «некоторые книги Беляева, Ефремова, Стругацких, отнесенные к фантастике, для меня – реализм». Вероятно, тут скрывается интересная мысль, которая остается непроясненной.

От себя же добавлю еще один критерий: беллетристика транслирует смыслы своего времени, своей эпохи, но не пересобирает их, не стремится вглубь или вдаль, а работает с тем, что дано и понятно. Например, гениальный беллетрист – Дмитрий Быков, мощный абсорбент дня сегодняшнего, реализующий современную повестку и в фикшн, и в нон-фикшн, и даже в стихах. Так же пишет Людмила Улицкая, Евгений Водолазкин, Гузель Яхина, хотя творчество последней балансирует между беллетристикой и жанровой литературой, строящейся на формулах.

Итак, Роман Сенчин заявляет, что сегодня все – беллетристика, и даже то, что было авангардным в девяностые и смелым в нулевые, сегодня к ней тяготеет. С этим нельзя не согласиться.  Текущие премиальные списки – почти сплошь беллетристика. А то, что выдается за эксперимент, как опыты Станислава  Снытко и Ильи Данишевского, – не более чем симулякр, грубо слепленный из дохлого постмодернизма и поддельного модернизма.

Так, может, и не нужна нам высокая проза? Беллетристики достаточно?

К сожалению, это плохой симптом. Без высокой прозы, на одной беллетристике, литература не проживет. Высокая проза — авангард осмысления реальности, поле языковых экспериментов, смелых фантазий. Настоящее языка и будущее литературы. Она  нужна, как все свободное, новаторское, странное и гениальное. Пока язык живой, он постоянно меняется, а осмысливает и направляет этот процесс – высокая проза. Только новый способ говорить о мире позволяет по-новому его воспринимать. Не будет высокой прозы – некуда будет идти. Тем и страшна ситуация, которую обрисовал Роман Сенчин. Ситуация мертвой литературы, которая пока еще кажется живой, и ситуация неразвивающегося сознания.

Но на самом деле, не всё так плохо. Пессимизм Сенчина оттого, что обзор его верен, но не полон. Рассмотрев два «этажа» литературы, высокую прозу и беллетристику, Роман Сенчин забыл третий, «нижний» ее этаж – литературу жанра. Речь в первую очередь о фантастике и фэнтези. Но сейчас оживился и хоррор. И детективы сохраняют некий потенциал. А в сетевой литературе бурление жанров вообще поразительно. Как вам, например, жанры хёрт-комфорт и бояръ-аниме?

Литература  «нижнего этажа» и дает сегодня надежду. Откуда и ждать нового и свежего, как не снизу, если сверху разлагается и воняет поддерживаемая «лидерами мнений» постмодернистская деконструкция, бывшая высокой прозой пятьдесят лет назад, а теперь стоптавшаяся до мышей.

Фантастика, фэнтези, хоррор – в принципе, это самодостаточная вселенная с огромным количеством читателей, писателей, форумов, конвентов, премий и фестивалей. Дело дошло уже до парохода с фантастами, который ходит от Москвы до Мышкина и обратно. Ей дела нет до высокой прозы. Почему же мы ищем её здесь? Потому что самые интересные процессы сегодня происходят на стыке жанра и большой литературы. Фантастика, а вернее фэнтези, все больше внедряется в боллитру: то магическим реализмом, как у Ольги Славниковой, то фантастическим допущением, как у Анны Козловой,  то симбиозом  жанров, как у Дарьи Бобылевой, то мифопоэтикой, как у Александра Григоренко, Шамиля Идиатуллина, Ирины Богатыревой, то эзотерическим опытом, как у Владимира Серкина, то непонятным, но живучим жанровым новообразованием, как «Финист – ясный сокол» Андрея Рубанова, то целым Максом Фраем на страницах журнала «Знамя». С использованием элементов фантастического сегодня пишут все, даже самые суровые реалисты, например, Роман Сенчин, организовавший заложникам в супермаркете светящийся временной портал («Шанс»).

Именно в симбиозе боллитры и жанра – будущее высокой прозы. Уже сейчас самые интересные эксперименты с языком идут на этой территории: смешение научных терминов и разговорных мемов, формул и окказионализмов. Так пишет, например, Дарья Бобылева, сознательно скрещивая реализм с хоррором и книжность с разговорностью:  «Морозным утром в эконом-магазине закупаются разрумянившиеся пенсионеры: хлебушек, кефирчик, яблочки. И у всех, у каждой бабули — водочка, водочка, водочка. А ты стоишь посреди этой идиллии с булкой как дурак, как Жаир Болсонару на форуме в Давосе, узок твой круг и страшно далек ты от народа…»

Примерно тот же прием использует Андрей Рубанов, сопрягая четкий, простой нарратив с литературщиной: «ничего прекраснее и удивительнее бухты Анакена я никогда не видел», «северный человек, вроде меня, с изумлением и восторгом наблюдает ночное небо южного полушария». «С изумлением и восторгом», «ничего прекраснее и удивительнее» — начинающий автор постесняется так писать. А у Рубанова работает. «У Рубанова так получается выстраивать предложения, что ты чуть ли не физически чувствуешь энергетический заряд книги. А в чём его секрет, не пойму»[2] — восклицает Олег Демидов. Секрет – в контрасте, в столкновении и сопряжении разных уровней языка.

Успех «Петровых в гриппе» Алексея Сальникова во многом вызван тем, что поэт Сальников и в прозе остается экспериментатором образа, чувства, детали. Он улавливает поэтическим слухом оттенки современного языка, виртуозно переключает регистры. Тут и книжная философичность, и поэтическая созерцательность, и модное выражение «вот это вот все», и бытовые словечки: «если бы Петрову не выморозила цена томата, она бы купила один и пережарила еще и его», и подростковый говор:

— Так он может тупо не открыть, — подсказал Петров.

— Так мы можем тупо стучать, пока он не откроет, — ответил Игорь.

— Так он может тупо куда-нибудь уйти, пока мы едем, — сказал Петров.

— Так ему тупо некуда, — сказал Игорь[3].

Однако кроме экспериментов с языком у высокой прозы, по классификации Романа Сенчина, есть и другие критерии: «делиться сокровенным и важным», «проникать в душу», «заставляет думать и сочувствовать».

Решение этих задач чаще всего лежит на литературном герое. Читатель идентифицируется с ним, сочувствует ему, пускает его в свою душу. Но есть ли в литературе, рождающейся на стыке боллитры и жанра, герой, способный совмещать фэнтезийную способность сочинять с реалистической ответственностью за слезинку ребенка?

Пока нет. Вернее, он прямо сейчас формируется. Мы достаточно долго были винтиками в механизме всеобщего «счастья» (или что там под этим словом подразумевалось), чтобы вдруг осознать себя героями, ответственными за мир. Ну или, для начала, за себя. Поэтому с героем сложно. Но произведения, главной идеей которых является ответственность за мир и личностная осознанность, уже есть. Об этом пишет Андрей Рубанов в сборнике рассказов «Жестко и угрюмо» и Роман Сенчин в «Квартирантке с двумя детьми». О личностном взрослении как возможности в любых обстоятельствах находить в самом себе ресурсы любви к миру и ближнему — автопсихологическая «Ода радости» Валерии Пустовой, документальная книга «Наверное я дурак» Анны Клепиковой, дневник в жанре док «Хочешь,  буду твоей мамой» Олеси Лихуновой. О принятии мира таким, какой он есть, и ответственности за него – мифопоэтическая проза Александра Григоренко,  Ирины Богатыревой. Даже Анна Козлова в «Рюрике», более сочинительском и менее реалистичном, по мнению Романа Сенчина, впервые задумывается, что локус контроля должен быть внутри, а не снаружи. Раньше у Козловой мощно получалось опрокидывать и обвинять. Она делала это из текста в текст, из сценария в сценарий: бросала в лицо обществу жесткую правду. Но попытка выйти из круга обид, взять ответственность и сочинить новую жизнь впервые предпринята в «Рюрике», — девочка, заблудившаяся в лесу и разговаривающая со своей виной, страхом и любовью, – это новая Козлова и есть.

Фантастика, а особенно фэнтези, – жанры, изначально заточенные под личную ответственность героя. И этим близкие проблематике большой прозы. Сергей Кузнецов и Сергей Лукьненко, например, через фантастику и фэнтези работают с серьёзными нравственными и философскими проблемами. Бум фэнтези, пришедшийся у нас на девяностые, обозначил конец старого мифа и желание нового мира. Новых богов и героев. Мы все разрушили и надо всем посмеялись. Пришло время стать серьезными и созидать. Об этом — речь нобелевского лауреата Петера Хандке, самого русского из зарубежных писателей: «Люди, живущие сейчас: шагая навстречу, открывайте друг в друге богов — выдерживателей пространства, сохранителей пространства. Желайте этого, станьте этим, будьте этим и не ведите себя как псы, при виде которых фантазия умирает. Возжелайте прыжка. Будьте богами перемены. Все остальное ни к чему не ведет — только это еще к чему-то ведет. <…> Вздох радости — и вот уже поднимается из вод управляемой реки бывший остров!»[4]

Достаточно прощаться с Матерой. Лучше сочинить ее, восстающую из зоны затопления, заново

Настоящее литературы я вижу таким: фантазия, творящая новые миры, в симбиозе с ответственностью и осознанностью реализма и мифом, воскрешающим связь с природой. Термин «метамодерн», которым западные культурологи обозначили нынешнее время, как раз про это. Про искренность и рациональность, чувство и разум, сомнение и веру одновременно. И еще про движение вперед, преодоление постмодернистской пустоты и сотворение нового, гармонично-динамического равновесия. «Дискурс о сущности метамодернизма  будет охватывать процесс возрождения искренности, надежды, романтизма, влечения и возврата к общим концепциям и универсальным истинам до тех пор, пока мы не лишимся всего того, что было усвоено нами в рамках культуры постмодернизма»[5].

Мы с неплохим заделом походим к началу двадцатых годов.

У нас почти непаханое поле новых жанров: стык высокой прозы с жанровой, автофикшн, литература док.

Широкий спектр тем: от терпкого, соленого проговаривания травмы и агрессивного требования внимания к себе до внутреннего локуса контроля, ответственности и осознанности.

Много разных типов героев: от тех, кто поджимает лапки и отращивает зубки, чтобы цеплять ближних и требовать кусочек, до тех, кто тянет себя из болота сам, как Мюнхгаузен, и даже до тех, кто ценой свой жизни спасает других.

И нам нужны взрослые, ответственные сочинители. Реалисты-фантазеры. Ибо кому, как не писателям, сочинять мир.

 

[1] https://lgz.ru/article/-5-6723-05-02-2020/pod-znakom-sochinitelstva/

[2] https://www.facebook.com/oleg.demidov.77/posts/2370530523002153

[3] https://magazines.gorky.media/znamia/2018/4/spasti-salnikova-petrovy-vokrug-nego.html

[4] https://yandex.ru/turbo?text=https%3A%2F%2Fgorky.media%2Fcontext%2Fvechnyj-mir-vozmozhen-nobelevskaya-rech-petera-handke%2F

[5] https://metamodernizm.ru/briefintroduction/

**********

Опубликовано: Литературная газета, 2020 № 9