Рубрики
ЛКС

О бедной «копейке» замолвите слово… Дискуссия о рассказе Евгении Некрасовой «Маковые братья»

Сергей Диваков: в рассказе сознательно нагнетается тема половинчатости: героиня сравнивается с полукабачком, живёт в полугороде, рядом с которым расположен полупосёлок. В каких-то местах это выражено буквально, в каких-то более тонко: говорится, что родители героини работали по очереди. Она тоже даны половинчато, не делают что-то вместе, а всегда по одному: одна кормит, другой смотрит дневник. Та же половинчатость разрывает течение рассказа: вдруг в школе героиню перестают оскорблять, после стычки с маковыми братьями она «к удивлению всех» уезжает в Англию. Но в любом случае остается половинчатой: либо серая мышь в очках, либо полное преображение. Даже уехав в другую страну, она не может стать целой. Есть единственное место в рассказе, где героиня на мгновение обретает целостность, — это ударная точка всего повествования. Там две таких ударных точки: одна ближе к середине, другая ближе к концу — это «да» и «нет». Точка «да» — тот момент, когда лидер враждебной группировки, убившей «маковых братьев», направляет нож на неё и спрашивает: «Ты чё, тёлка старшего брата?», и Света отвечает: «Да». Это та ударная точка, где она целостность обретает. И в конце, как явный противовес, — момент, где героиня прислушивается к шелесту вереска и пытается понять — такой же он, как шелест дубов Четвёрки, или нет. И понимает — нет, не похож.

Отдельная силовая линия «кровь — мак». Она есть и в бандитской стычке («красными маками прыскала кровь», «Света посмотрела на рану-мак в щеке Старшего брата»), и в сцене потери девственности (мак как символ любви и «кровавый подарок»), и в Англии: «местные жители там носили значки в виде маков, когда вспоминали своих погибших на войне». На этот образ всё завязывается, и он начинает работать в совершенно далёких друг от друга вещах. Как можно, например, сравнивать хулиганскую стычку с настоящей войной? Но они связаны! Мне очень понравилось это стягивание, сближение, которое недаром переходит в заглавие. Образ мака постоянно возникает в рассказе, несмотря на скачки во времени и пространстве. Может быть, психологически путаные, резкие переходы героини от одного состояния к другому, о которых я говорил выше, именно он держит и связывает.

Что не понравилось? Отдельные шероховатости по стилю, из-за которых, особенно в начале рассказа, трудно читать, трудно «попасть» в рассказ. «Кулаки превратились в шары» и т. п. Какие-то вещи, которые сделаны не очень тонко. Хотя, возможно, это умышленно сделано грубовато…

Александр Евсюков: навязывание символизма сильно отталкивает. Вот это многократное повторение «полу… полу… полу» может довести до тихого (или не очень тихого) бешенства. Текст напомнил мне вещи сильно начинающих авторов, которые заигрываются со стилем. Это такая, если перефразировать Ключевского, литературная случайность, обросшая излишним вниманием.

Сергей Диваков: но в целом рассказ всё-таки удался… Благодаря центральному образу мака.

Елена Сафронова: Сергей, «половинчатость» в Вашем наблюдении — это неполноценность или… это что?

Сергей Диваков: половинчатость тут выступает не как неполноценность. У греков был такой образ: чтобы выстрелить из лука, чтобы полетела стрела, нужно одной рукой тянуть в одну сторону, другой — в другую, только когда ты тянешь в разные стороны, получается выстрел. Полноценный образ складывается, как правило, из противоречий. Человек всегда должен переключаться, чтобы обрести какой-то объём, сложный герой сочетает в себе несколько характеристик. Тогда можно говорить о неполноценности этого объема и характеристик. А здесь половинчатость — это нахождение героя в одной плоскости, в одной из данных ей реальностей. То есть героиня не 3D, а постоянно плоская. Она пытается стать 3D-шной, объёмной, но не получается… Разве только в одном моменте ей это удаётся.

Александр Евсюков: я сегодня буду недобрым следователем, видимо. Раньше я не читал Евгению Некрасову. Это первый мой опыт, возможно, и последний.
К концу второго абзаца у меня возникло ощущение эталонной графомании, после которой я, как читатель, закрыл бы книгу и благополучно о ней забыл. Но я, естественно, рассказ дочитал. Просто поняв, что как читателю это не доставляет удовольствия, и ощутив себя на планете с недостатком кислорода, я надел плотный «критический скафандр» и двинулся дальше в нём.

Первый авторский сборник Некрасовой «Несчастливая Москва» получивший премию «Лицей», совершенно определенно отсылает нас к «Счастливой Москве» Платонова. Но у Платонова работа с языком была гораздо тоньше, интереснее. Как правило, он актуализировал и развивал стихию живой речи или использовал те скрытые ресурсы языка, которые до него почти не использовались в литературе и которые делали его стиль выразительным и необычным, но тем не менее впрямую не нарушал грамматические нормы. Поэтому не любое намеренное искажение речи автоматически выводит текст на уровень Платонова. И в «Маковых братьях» зачастую вылезают какие-то такие несуразности, смешные неточности. Сравнения Некрасовой не балансируют «на грани фола», а часто пересекают эту грань. Например: «Три колеса были спущены и впали, как щёки лагерника». С каких пор у лагерников по три щеки? Да и щеки всегда впадают по ширине, горизонтали, лицо становится уже, а со спущенными колесами машина проседает по вертикали. Это сравнение не помогает увидеть картинку, а наоборот — дезориентирует. Или: «Вера пососала вставную челюсть и растопырила дверь». Растопырить обычную распашную дверь (а в контексте она точно не раздвижная) технически невозможно согласно значению этого слова. Если очень нужно употребить именно этот глагол, то можно было написать «оттопырить» — ярко, неожиданно и в той стилистике, на которую автор здесь претендует.

При этом сама история показалась мне неразвившимся эмбрионом стоящего рассказа, для полноценного воплощения ей, возможно, нужен другой, более талантливый автор.
Я отчетливо вижу пространство в рассказе: куда она пошла, куда пришла, какой это район… И почти уже решил, что этот аспект автору удался. Но потом, еще подумав, понял, что я рос в похожей, даже очень похожей атмосфере и для меня все это узнаваемо само по себе, а вот эмигрантский финал более размыт. Пейзаж зарубежный, когда Света переезжает в другую страну, перестает быть отчетливо видимым, поскольку у меня нет такого опыта.

Есть и другие психологические моменты, которые можно списать на «чудеса», свойственные прозе Некрасовой, но уж больно много их в одном рассказе. Так Света вдруг в 17 лет стремительно начинает хорошо учиться — то есть это явно последний класс, и переломить инерцию восприятия учителями так быстро довольно сложно, для этого нужен хотя бы один год. Второе, я никогда не поверю, что можно так легко выйти из положения изгоя… А у Светы получается без конфликта, без драк, без перехода в другую школу — просто из-за того, что у нее поменялся взгляд. И вдруг все от нее отстали и посчитали равной себе. Так не бывает. То есть это возможно, но после серьезной конфликтной ситуации. Или это должен быть переход в другую школу. Как-то так.

Мария Лебедева: вообще, это нормальный кейс. Просто видно, что Александр никогда не был изгоем в классе и вообще не в курсе, как это работает. Это все работает от внутреннего самоощущения. Я вам просто поясняю как омега со стажем. Дальше по поводу рассказа.
«Половинчатость» — мне не очень нравится термин, я бы сказала — «пограничье». Это, в принципе, свойство всей прозы Некрасовой: и в «Калечине-Малечине» есть, и почти во всех рассказах, поэтому я бы говорила «пограничье». Это связано с тем, что перед нами история взросления. Ее герои не дети, но еще и не взрослые. В историях взросления мы все время имеем дело с пограничьем — и это подчеркивается сюжетом. Рассказ, конечно, не проходной. Некрасова бесконечно талантливая, это один из самых талантливых современных отечественных авторов. И эта вещь не проходная, а нормальный хороший рассказ, как, в принципе, всё, что она делает. О чем этот рассказ? Для меня это синтез «Колобка» и «Ворошиловского стрелка». Тоже история взросления, которая тоже завязана на фольклоре, как это часто у Некрасовой, и с социальными моментами. Я лучше не буду высказываться в формате монолога, мне было бы комфортнее, если бы я добавляла что-нибудь по ходу дела. Потому что не очень представляю себе, как строится этот диалог по скайпу, и мне сейчас очень страшно, когда я вижу много этих людей.

Анна Жучкова: Маша, можно вопрос? Насчет фольклора: у Некрасовой он везде, а в этом рассказе фольклорных образов практически нет… Только если постоянные эпитеты (типа «красна девица, зелена трава»), которые кого-то даже раздражают…

Мария Лебедева: здесь же стандартный путь героя. Она проходит этот сказочный квест: идет к столетке, к старухам-кореньям, потом видит среди леса накрытый стол, правда, это не лес, а дубовая роща… Это абсолютный фольклор… Такой неофольклор, где шинные лебеди становятся магическими элементами. Фольклор наших пятиэтажек.

Анна Жучкова: точно, в сюжетных ходах, по Проппу.

Валерия Пустовая: меня именно сказочность заворожила. И то, что сказка выступает силой, которая взращивает героиню, ее раскрывает. Это не привычная нам история взросления. У читателя Некрасовой вообще проблемы с сюжетом взросления, она нарушает наши ожидания. Я была несколько убита финалом «Калечины-Малечины». Мне ведь казалось, что вот сейчас девочка повзрослеет, и всё как-то исправится, но девочка повзрослела, и всё усугубилось. И теперь я поняла, в чем дело. В мире Некрасовой ненависть, женская ярость может быть ресурсом. Как в «Калечине-Малечине» детство — сила одновременно воскрешающая и убивающая, так же и в «Маковых братьях» женственность и воскрешает, и убивает. Мы возвращаемся к глубоко архаическому мифу. Героиня не то что не взрослеет — она не меняется. Просто из половинчатой, незрелой, становится цельной, самой собой — и происходит это силой сказки, силой пробудившейся в ней природной магии. С ней не совершается эволюции, она не меняется как личность. То, что она, бывший изгой, научилась оказывать влияние на окружающих, тут не перемена. Она будто проросла, как маковое зерно. Сказка ее разбудила: раскрыла в ней то, что спало. У Некрасовой важны эти пробуждения природной магии.

Мне нравится, что сказка тут не декорирует историю, это не попытка придать таинственность бытовухе. Магия у Некрасовой работает как реальная сила, к которой мы обращаемся, отчаявшись добиться справедливости и правды от социальных отношений. Сказка — жесткий жанр, где все должно работать правильно. В рассказе «Маковые братья» совершается та правда, которую может подарить только сказка.
Меня очаровали тонко введенные в текст сказочные элементы. Например, вот враги героини обедают за столом, подстелив шкуру жертвенного животного — изнаночную обивку машины. Проступает история жертвоприношения и возмездия за жертву. Или мотив подменной невесты, когда героиня вытесняет какую-то блонду из объятий старшего брата, проникая и приникая к нему под видом возлюбленной, хотя пришла как мститель и убийца. Или сами братья эти — разбойники, живущие в лесу. Или то, как меняется у нее зрение, когда она переходит через одноколейку в царство лесных братьев и когда возвращается обратно. Некрасова умело наводит на реальность магическую поволоку.

Что же происходит там, за одноколейкой? Сказка мстит за героиню, и вот, по тексту, ей уже лень убивать — перерезать горло старшего брата, который с ней впервые близок: не ее это дело — браться за нож, за нее отомстят «воины», случайно проходившие мимо пацаны. Женщина у Некрасовой своей яростью аккумулирует природные силы мести и правды. Поножовщина тоже выведена за рамки бытовухи, подернута сказкой: создается атмосфера Вальхаллы, большого пира воинов, который прерывается доблестной схваткой, и вот вокруг «много юных тел». Не юноши, не мальчики, не какие-то там криминальные элементы. Именно «юные тела». Полное впечатление, что мы в загробном мире мужчин, к которым обманом проникла женщина и взорвала их воинскую вечность. То есть здесь совершается такое странное чудо: героиня сама никогда бы не справилась, никогда бы не добилась правды, но силой того, что в ней спит, для чего она может быть проводником, правда совершилась. Эта правда в каком-то смысле чудовищна, но в рамках сказки она оправданна и правдива.

Еще, что меня заворожило: в рассказе говорится, что героиня все еще перерастала свои вещи — и вот в финале она переросла свое детство. Ту роль, которую ей оно обещало в жизни. Я очень живо и остро включилась в финале, когда она высунула ноги в траву, слушала ветер. И я поняла, что детство отпустило ее, она переросла свое детство, переросла эту сказку, переросла эту месть. Стала абсолютно свободной. В отличие от всех остальных персонажей, которые закабалены: старухи-коренья, которые не смеют ничего сообщить по существу, младший брат, который остался в круге своей одноколейки и будет вершить свои дела внутри условной своей Вальхаллы, которая его не выпустит, как не отпустит его страх перед прошлым. А героиня освободилась от своего страха, от ярости, она их выпустила через свою женственность. И как будто успокоилась, расцвела. Она просто цветет, она просто живет, она может больше не думать о том, что мучило ее в детстве, что пугало. Это финал полного согласия с собой и полной свободы. Свободы больше не связываться со сказочным сюжетом, не ходить за одноколейку, а жить своими сюжетами.

Что мне не понравилось. Да, как сказал Сергей, здесь есть грубоватость. Раздражает языковое нагнетание: лобовые рифмы слов — то все серое, то все «полу-», или коса — косить. Какая-то дурная однокоренная поэзия, которая потом рассеивается и возникает настоящая поэтичность. И еще напряг такой «эффект степлера», как я его назвала. Там героиня носила с собой степлер, потому что любила степлер и венчик, но венчик оставался дома, а степлер она таскала с собой. Наверняка, тут есть какой-то глубокий символический смысл, но я его не считала. И все остальное, что появлялось в рассказе немотивированно, торчком, я назвала «эффектом степлера». Вот эти фразочки из якобы мыслей героини, что только взрослые женщины разберутся, что мужчины жалкие, это непременно вворачиваемое презрение к мужчинам, к ничтожности их дел. Все это можно объяснить в контексте всего творчества Некрасовой, но в рамках рассказа как палец с неба, торчит.

Анна Жучкова: но если бы не было словесных и мотивных повторов, мы могли бы не угадать, что это сказка. Потому что как раз постоянные эпитеты: если девица, то красная, если молодец, то добрый, зелена трава, сине море, а также повторы (и в структуре произведения, и в лексике): белым-бело, молодо-зелено, — это и есть приметы фольклора. То есть именно этот «раздражающий» стиль и создает измерение сказки, и тогда текст раскрывается в сказочность и реализм одновременно. Иначе бы не получилось.

У меня вопрос. Некрасова расширяет художественное пространство текста до сказки и, даже чаще, — до мифа. В других рассказах сборника это явственнее, но и тут стихийная женственность, о которой говорила Лера, это уже миф, а не сказка. Так вот этот миф кажется половинчатым, в нем доминирует зло. Нет баланса добра и зла, на котором держится мир, как в нормальном мифе, а есть только одна жестокая его сторона. Зло полнокровно, живуче, а равноценного ему полюса добра нет. В мифе так не бывает. Поэтому мне сложно почувствовать, что в «Маковых братьях» правда торжествует, и в финале наступает гармония. Ведь из-за машины, на которой уже никто не ездил, убит человек. И не один! Да и когда дедушка Светы ездил еще на машине, любовь к ней была странная, похожая на любовь Акакия Акакиевича к шинели. Башмачкин больше всего на свете любил не жену, не друга, а шинель. А дедушка Светы больше всего в жизни любил сесть за руль — без пассажиров и цели, это подчеркивается, — и кататься по городу. То, что вещь важнее человеческой жизни, заставляет меня снова задать вопрос: можно ли это назвать торжеством правды? И можно ли говорить о мифе?

Валерия Пустовая: мне кажется, здесь речь именно о сказочном понимании правды и справедливости, о том, что за действием последовало воздаяние, и о том, что героиня смогла вырасти в того, кто включает эту энергию правды, возмездия в мире. Это как в «Калечине-Малечине»: там тоже нет победы добренькой девочки, духоподъемной струи взросления. Это и пугает в Некрасовой. И одновременно придает ей магичности: делает эту прозу более архаичной, чем наши литературные ожидания. Она более архаична, чем «Шинель», чем гуманизм. Здесь, действительно, не пробиться к добру. Мы оказываемся в жестоком мире прямолинейных связей между деянием и воздаянием, прямолинейного героизма и такой женственности, которая сметает все на своем пути, потому что женственность, повторюсь, здесь рождает и убивает одновременно. Это такая сила, которая просто сносит всё ради своего цветения. Что мы получаем от этой прозы? Мы получаем ресурс чисто энергетический, не окрашенный этически. Мы подключаемся к истоку жизни, но не добра.

Сергей Диваков: по поводу прямолинейности воздаяния… Тут, мне кажется, как раз наоборот. Если в мифе всегда прямая связь между действием и воздаянием за него, то в рассказе Некрасовой активно подчеркивается — та банда, которая напала, они же сами говорят, что мимо хотели пройти, — умышленно подчеркивается разрыв логики. Автор акцентирует эту случайность. Одно с другим не связано. Может быть, я не прав, но мне показалось, что всё-таки мы тут придумываем сами уже…

Валерия Пустовая: но это магическая логика, не наша. Есть пласт писателей, которые умеют с этим работать, и мне кажется, это довольно трудно. А зачем это надо? Затем, чтобы привычные наши социальные реакции сбоили, и мы увидели бы глубокую архаическую подкладку наших социальных отношений. Я, по крайней мере, за это ценю Некрасову и сказочно-мифологическое направление вообще.

Алия Ленивец: мне очень нравится эта история, прочитанная как сказка. И я согласна, что это чуть ли не единственный автор, который работает с фольклором таким образом: укладывает в сказочную форму совершенно любой текст. Когда я прочитываю этот текст как сказку, мне все понятно — картина целостная и логичная. Сказка. И хорошо как литературный текст сделанная. А когда я читаю ее как реалистическую историю, мне становится страшно. Так как всё, что там происходит, оно совершенно то, о чем говорит Аня. Мне ужасно больно, потому что здесь история о силе ненависти, силе разрушения. Мне кажется, что это именно то, к чему мы идем, если продолжаем жить, как живем сейчас. Эти ребята, маковые мальчики, совершают деструктивный поступок — они фактически убивают. Ведь машина в рассказе совершенно живое существо: они надругались над ней, как над женщиной, как вообще над человеком: бесконечные сравнения с живым существом, клочки мяса и т. п. Они совершили убийство: «убили» машину, и вместе с тем убили дедушку, поскольку смысл его жизни заключался в этой «копейке» (тоже интересная игра слов: цена и ценность жизни). И они это сделали походя, случайно, ради забавы. И героиня тоже совершает поступок разрушительный, пусть даже формально не своими руками. Но её сила, энергия, желание мести дают смертельный исход. И получается, желаем мы того или нет, мы все равно кого-то неизбежно убиваем. И что здесь страшнее? В нашем случае, наверное, страшнее девочка, которая убивает, женщина, которая убивает. Вот эта женская энергия, которая должна была бы быть направлена в другое русло — созидательное. И поэтому такой финал… Лера говорит, что в финале она обретает свободу… А мне кажется, наоборот, теряет… Смысл ее перевоплощения, ее возрождения был в ненависти… Как только ненависть уходит, уходит месть, все содеянное… И теряется что-то главное, стержневое… Она не освобождается. Вот это взросление, обретение целостности, обретение себя — звучание в унисон со своим внутренним стержнем, внутренней энергией и посыл ее, энергии, в мир — эта мощнейшая неуемная и неуправляемая энергия не созидает, а разрушает. И в этом беда. Перспективность и сила Некрасовой в говорении того, что произойдет, если мы будем направлять свои внутренние ресурсы на разрушение. Ничего не будет. Пустота. Останутся только вот эти родители-растения, воспитывающие, взращивающие и выращивающие детей-овощей, становящихся к концу жизни старушками-кореньями. По-настоящему живым был дедушка, смысл жизни которого заключался в машине, и мальчики, которые живы, потому что до сих пор играют в войнушку… Какая-то такая жизнь, не совсем правильная что ли… Ну и соответственно они заслуживают смерть.

Вот мне по-настоящему страшно… Некрасова — большой мастер, она очень хорошо работает с разными языковыми пластами, не знаю, почему ее многие ругают за фольклорность, за метафорическую избыточность, платоновские стилизации и т. д. Мне кажется она очень цельной, у нее есть свой месседж — она точно знает, что хочет сказать. Евгения Некрасова работает со всей фольклорной, «языковой» историей. И мне кажется, это отчасти попытка закрыться за сказочность, за фольклорность, за вот «это не совсем правда, ребята». Но если забыть о фольклоре, это ужасная, жуткая, болезненная и немыслимая по своей жестокости правда, которая вокруг нас. Рядом с нами. В нас самих. Мы же все убиваем, не задумываясь об этом совершенно. И вот эта разрушительная сила становится стержнем нашей сегодняшней жизни. Или, может быть, это я в таком пессимистическом ключе читаю. Но мне очень нравится Евгения Некрасова, ее проза.

Евгения Тидеман: я читала Евгению Некрасову в первый раз. И для меня это было очень питательно, то есть я получила как читатель большое удовольствие от того, что писатель вводит меня в трансовое состояние через явления цветов — там вообще очень много цвета, через смену пейзажных кадров, и при этом все немного отстраненное… Тотальный фатализм: ты не успеваешь что-то сделать, как событие происходит, будто бы движется мимо тебя. Например, словно помимо воли героини «месть переквалифицировалась в прогулку». Однотипные дворы, компании в них, их лексика, смена пиршества войной, поножовщина, — типичный такой Четвертый квартал, который, наверное, есть везде. И для меня всё описанное было и трансом, и сюром. Например: «…быстро завязала шнурок, а на самом деле переложила нож из рюкзака». То есть, автор даже не говорит, что героиня притворилась, что она завязала шнурок. Этот особый стиль изложения на меня как на читателя повлиял. Особенно подкупило, как точны лаконичные зарисовки, которые встроены, инкрустированы в текст, в трансовый поток. Например, «ковыряла взглядом», «пососала вставную челюсть и растопырила дверь», «двигал, жуя колбасу, маской явного вырождения», «голосами ржавых колокольчиков», «дубы урчали листьями», «маковое побоище». Для меня эти метафоры, мимоходом вставленные в повествование, раскрашивают авторский мир больше даже, чем цветовые эпитеты. Такой как бы цветной сон.

И вдруг появляется всеобщая мать, этот ее взгляд, который является «помесью лихорадочного интереса, жалости, обеспокоенности»; то есть для меня совершенно неожиданно текст предъявлял какие-то архетипические вещи, которых не ожидаешь там встретить. Это и солнце, которое выступает соучастником эмоционального пейзажа: то оно «выдавило луч», то луч прорезал, «как лезвие», занавеску.
И вроде бы героиня почти юродивая, а вроде бы она и есть я, читатель. Поэтому мне было интересно чтение как эксперимент, как путешествие. Будто бы это я путешествие героя совершила. И вместе с героем (и важно, что это героиня, что женщина…) я иду за черту, разделяющую мир живых и мир мертвых. И попадаю в ноосферу нашей страны, которая здесь изображена странно, без отторжения, без какого-то там чернушного оттенка. Такая фактология.

Мне непонятно было, почему меня (как сценарист, может быть?) Евгения бросает сначала в воскресенье, в которое Светлана пошла выяснять, кто совершил надругательство, — а потом в следующий день, когда она идет в Четвертый квартал, — а между ними, по ощущению, месяц прошел — до того она изменилась, стала хорошо учиться… Такая же неопределенность, отдаленность временная в финале, когда она (где-то когда-то) по-другому распорядилась своей жизнью. Конкретика нас захватывает сильно, а неопределенные, будто застывшие пролог и эпилог отделены от «маковой» конкретики, как будто это, действительно, сон, до и после жизни. И как будто бы вот эта жизнь, как сон, которая произошла с ней в конкретные дни, —перекликается с общей ее жизнью, как сон потерянной.

Алия Ленивец: мир обрел другие краски с появлением энергии мести. Я все думала, почему «Маковые братья». Мак — цветок наркотический, а когда человек сталкивается с этим в жизни, у него цвета становятся ярче, оптика меняется. Сама по себе аналогия с наркотиками для меня неприемлема, например, у Алексея Сальникова в «Опосредованно» стишата как наркотики. Но здесь это тоньше сделано, легким мотивом проскальзывает смена сознания какого-то наркотического характера…

Сергей Диваков: а может, не наркотики, а сон? Всё-таки мак считается цветком сна. Да, действительно, мотив сна тут присутствует, и завязан как раз на образ мака.

Алия Ленивец: в целом, да. Мак — как символ чего-то, что находится за пределами привычного сознания. Я прочитала, что мак во многих легендах ассоциируется с невинно пролитой кровью.

Михаил Хлебников: мне очень понравилось высказывание Валерии о том, что она была текстом заворожена. И завороженность, на мой взгляд, исходит из того, что здесь раздваивается впечатление. С одной стороны, как текст — это в общем-то текст плохой, он плохо написан, да-да. Там масса провалов языковых, проблемы с согласованиями. Но в тоже время «Маковые братья» состоялись как рассказ. В этом парадокс. Написано плохо, а получается хорошо. Мне кажется, мы возвращаемся к дискуссии, которая была в русской эмиграции 30-х годов: что лучше, хорошо сделанный текст или текст, написанный сыро, но в котором есть настоящее, живое, пульсирующее. Адамович сравнивал условного Набокова с условным Шолоховым и пришёл к выводу, что последний русской литературе нужней на тот момент. В известной степени, сегодня мы находимся в схожей ситуации. Текст Евгении сырой, с нелепыми попытками закосячить под Платонова: «супная вода» и т. д. Там проблемы с бабушками — очень неловкая метафора с корнями: если они корни в лавочке, то их нельзя заметить на поверхности лавочки… Ну а рассказ при этом сложился.

Он похож на городской романс, очень заново, свежо исполненный. С хорошими кодами. Благодать и раздолье для филолога. Момент с узкоколейкой — привет Харону. Секс как маленькая смерть, или смерть как большой секс… Все это очень хорошо, и все это очень ложится. В итоге рассказ закольцевался: машина не ездила, машина поехала. Но парадокс в том, что если бы я слушал этот рассказ у какого-то студента, то попытался бы почистить — здесь мы уберем, здесь подчеркнем, здесь вычеркнем. Хотя у Евгении несовершенство рассказа играет на сам рассказ.

Где-то она срывается. Но это срывы, на мой взгляд, настоящего писателя. Если писатель ровен, у него все получается, зачем вообще его читать? У Евгении множество несовершенств технических, в техническом плане здесь, действительно, все очень нехорошо, но в плане писательском — парадокс — все очень нормально. Наша современная русская литература при всех ее издержках живет за счет такой подачи материала, которая несовершенна, но вызывает чувство приятия и принятия одновременно.
Хорошо, что рассказ вызывает дискуссию, но все наши метафоры, боюсь, не точны. Вспоминается история со «Сталкером» Тарковского, когда в кадре пробежала собака и очень долго все думали, что означает символ собаки. Когда спросили на встрече: «Андрей Арсеньевич, а что у Вас означает собака? Образ неуничтожимости жизни, хтонос?» — «Ребята, когда мы снимали, просто-напросто забежала собака, потом забыли ее вырезать». Я боюсь, многие наши трактовки похожи на эту самую собаку.

Сергей Диваков: свои пять копеек про степлер и венчик хочу добавить. Может быть, это будет, действительно, как собака у Тарковского, но я подумал, что главная героиня является связующим звеном между двумя мирами. Как степлер сцепляет, а венчик перемешивает. Она не смешивается ни с одним из миров, но сцепляет их собой. Возможно, поэтому степлер она берёт с собой, а венчик оставляет, чтобы ни с чем и ни с кем не смешиваться.

Алия Ленивец: как женское и мужское начало…

Валерия Пустовая (оживляясь): это да, я готова такую трактовку принять, коллега! Но это слишком механистично. Какая-то игра в эмблемы…

Анна Жучкова: Женя упомянула юродивость, а любовь к степлеру и венчику может быть признаком аутизма. Обычно ребенок-аутист любит какую-то маленькую хрень крутить, он с ней живет и ходит.

Валерия Пустовая: но почему она брала степлер с собой, а венчик оставляла?

Анна Жучкова: ну как она с венчиком будет ходить?

Михаил Хлебников: нам надо писать коллективную диссертацию «Метафорика и образность в рассказах Евгении Некрасовой» и подавать ее на грант. Все есть, материал наработанный.

Мария Лебедева: окей. Но когда мы ударяемся в рассуждения о стилистике Евгении Некрасовой и ее недочетах, для меня это как если бы по поводу картины, написанной акварелью, кто-нибудь докапывался: «Ну, акварель, конечно, дешевая». Мне кажется важным вернуться к тому: миф ли это или история взросления? Потому что перед нами миф без героя и история взросления без взросления. У Некрасовой никто не взрослеет вообще никогда. У нее даже в «Калечине-Малечине» есть выросшие, невыросшие и невзрослые. Это происходит по той причине, о которой говорила Алия. Если мы это воспринимаем как реалистическую историю, нам становится невыносимо выносить эту реальность, и нужен какой-то метафорический язык. А почему без героини, потому что мне кажется важным подключить фемоптику, которую никто не подключил. Помните, младший брат говорит: «Я думал, что она пришла как невеста, а она была ангел смерти». То есть, грубо говоря, есть два гендера: либо ты невеста, либо ангел смерти, третьего не дано. Героиня Некрасовой хочет выйти за рамки этой бинарности, этих социальных ролей, которые совсем не про предназначение женщины. Если бы у нас здесь была героиня-героиня, как в сказке, и она пошла бы и карающим мечом порубила всех братьев, все закатили глаза бы и сказали: «Эти чертовы фемки со своими героинями, как же вы нас достали!» А Евгения Некрасова делает слом шаблона и рассказывает новым языком про то, про что мы все давно хотим послушать. Но если она будет использовать какую-то старую риторику, мы ее слушать не будем.

Анна Жучкова: скажу про стиль и язык. Не понимаю, почему он может казаться плохим, если рассказ кажется хорошим? Экспериментальный язык, конечно, нарушает нормы, иначе какой это эксперимент? А удался он или нет, мы узнаем по функциональности. Если образ работает, эксперимент удался, если не работает, нет. При оценке экспериментального языка мы не можем исходить из привычных языковых норм. У Некрасовой языковая образность работает, процент проколов очень небольшой.

Все уровни произведения у нее эквивалентны друг другу и общему месседжу. Это здорово, это мастерство, а не сырой текст. Например, пограничность, о которой говорили в плане идей, есть и в строении фраз. «Света носила очки. Не отличница вовсе, хорошистка, просто плохо видела» — очки и отличница напрямую не коррелируют, тут смещенное противопоставление. Еще: «бившим казалось, что ей не больно». Нам не объясняют долго, что ей было больно, а они думали, что не больно, и такие вот они бесчувственные, а она страдала, просто в одной фразе соединены оба ракурса: и про них, и про нее. У Некрасовой всегда пересечение, перекрестье: м/ж, родители/дети. То же на уровне слов: большая, плотная героиня — «белый кабачонок»: и кабачок, и кабан, и бочонок. В лексике Некрасовой работают пограничности, логические несостыковки, многозначность. «Растили дочь как овощ: следили за удобрением — чтобы она ела, следили за общим состоянием — проверкой школьного дневника». Что здесь? Сначала стершаяся языковая метафора «быть овощем», Света — овощ, ок. Потом эта метафора выворачивается в реальность — удобряли, кормили (реализация метафоры, как у Маяковского в «Прозаседавшихся»), а на стыке того и другого рождается основной смысл: родители сами и делают из дочери овощ, уделяя внимание исключительно еде и дневнику, а чувствам и мыслям внимания не уделяя. Свету не принято было посвящать в переживания взрослых. Единственный раз дедушка поделился с ней чувством, и то это было чувство отчаяния и ненависти. Заряженная этим чувством, она сняла очки, прозрела, наполнилась силой и… пошла убивать. Верно сказали, будто и не сама. А это и было не ее чувство. А деда. Которого она любила. Если бы он поделился с ней другим чувством, это был бы другой рассказ. В финале она купила такую же машину, научилась водить, потому что дедушка так хотел, поехала… и машина встала. Энергия ненависти, чужая энергия кончилась… Точка.
Синтаксис тут тоже продуманный, совсем не сырой: предложения короткие, минорные, с парцелляцией: «Полкабачка». «Еще на ходу».

Михаил Хлебников: Аня, скажи, пожалуйста, фраза «Сложила нож в рюкзак» — это стиль или неряшливость?

Анна Жучкова: думаю, это ошибка. Ошибки есть, но их немного. Когда ищешь что-то новое, ты где-то угадываешь, где-то нет. А, может, нож был складной?

Михаил Хлебников: нет, там фраза «Света взяла на кухне средней длины нож и сложила в рюкзак»… нельзя это — складывать ножи… Ну и ряд других вещей. Просто если это бросается в глаза, если думаешь, ошибка это или прием, — это уже означает, что у автора не получилось. Не получилось даже вот эту высокую кособокость дать как органику. Опять же все пытаются писать под Платонова, а писать-то невозможно под него. Потому что писать, как Платонов, может только Платонов.

Анна Жучкова: это не Платонов… Это футуризм скорее какой-то, как у Маяковского… Когда наезжают друг на друга, сталкиваются части слов, их значения….

Михаил Хлебников: у Маяковского это органика, а здесь иногда возникает ощущение отторжения…

Анна Жучкова: я не думаю, что Маяковского современники воспринимали как органику, конечно, было отторжение…

Елена Сафронова: нож был украден из кухни, поэтому не мог быть складным. Это обычный кухонный нож. Строго говоря, его даже нельзя было положить в карман, завязывая шнурок.
Мне не понравился «Сестромам», потому что я его сравнивала с «Калечиной-Малечиной», которая мне понравилась очень. «Калечина-Малечина» — это правдивая книга про настоящую, непридуманную человеческую боль. К тому же о школе в таком железниковском смысле, в смысле «Чучела», сейчас практически не пишут. Это не в тренде, пользуясь сегодняшним слоганом. «Калечина-Малечина» мне понравилась и этой тематикой, и правдой жизни, которая была всяческой — эмоциональной, метафорической, семантической, даже правдой сочиненной истории.
По сравнению с «Калечиной» «Сестромам», безусловно, проигрывает, потому что «Калечина» — это правда, очень нужная и актуальная, а «Сестромам» — набор конструкций. Хотя в фантазии и психоделике Некрасовой не откажешь.

«Маковые братья» не понравились больше всего. Весь рассказ выглядит пародией на Достоевского, в том плохом смысле, который принято называть «достоевщиной». Это мерзкая атмосфера, мир маленьких людей, униженные и оскорбленные, нереализованные планы, попранная святость, это долгая память о мерзости. Прозвучало имя Акакия Акакиевича от Ани. Ну, в том же духе все… Мир маленьких людей, которые сами за себя не могут постоять, они все время ждут, чтобы провидение за них вступилось. Звучало слово «противоречивость» от Сергея — я бы сказала амбивалентность. Для меня весь этот рассказ амбивалентен, и сама Света очень амбивалентна. В образе Светы есть что-то от Сонечки Мармеладовой. Даже не внешне, потому что она описана, как здоровая кобыла, а Сонечка была мелкая и щуплая. Но несмотря на то, что она здоровая кобыла, на которой сарафан лопается, она очень незначительный человек, можно даже сказать, человечек. Родителям на нее наплевать, единственная отдушина — только дедушка, такой же униженный и оскорбленный. Но самое интересное, что еще больше в Свете, как мне кажется, Ставрогина, без политических аспектов, но в ее психике этой особенной, в мотивах мести, гордыне, даже в том, что она уезжает в эмиграцию, куда гражданин кантона Ури так и не уехал. И в том, что с ней происходит в эмиграции. Точнее, в том, что с ней ничего не происходит в эмиграции. Лера, прошу прощения, я не согласна, что финал — это освобождение. Какое, к черту, освобождение, когда это возвращение на круги своя? И оно буквально прописано: с тем подбором слов, с машиной того же цвета, с такой же обивкой, с тем, что она лежит в этой машине посреди английской рощи и слушает: дубы шумят так, как в Четвертом, или не так? Если бы она освободилась, ей бы нафиг не нужен был этот Четвертый, но она все время мыслями остается в нем, так что это не освобождение.

Есть в этом рассказе некая логика, чисто житейская, приземленная. Затравленная одинокая девочка из нищей малозначительной семьи хотела отомстить за дедушку хулиганам. Выследила хулиганов, явилась мстить, не смогла этого сделать, потому что кишка тонка, переспала с главным, получила такой вот житейский урок, ушла оттуда. Увидела, как одни хулиганы бьют других, убежала подальше, возможно, почувствовала некое удовлетворение, может быть, злорадство. Казалось бы, этим можно ограничиться, получился бы такой рассказ на уровне пацанской прозы. Нет. На это накладывается мистика, которой Некрасова в «Сестромаме» злоупотребляет больше, чем в «Калечине-Малечине». При том что автор хочет явно придать мощное звучание этой мистике, называя Свету не как-нибудь, а ангелом смерти. Вы слышали мать, вы сделали упор на гендерный акцент. Я думаю, ангел смерти здесь гораздо важнее. Младший брат до этой ее роли как-то додумался, хотя мы понимаем, что он прописан таким, что додуматься никак не может, это какое-то одноклеточное. Он спинным мозгом почуял, что девка не такая уж простая. То есть нам автор всерьез рассказывает (всерьез в рамках своей мистики), что эта девочка навеяла на братьев побоище, сломала им жизнь, они никогда больше не решились переступить через одноколейку… они не смогли войти в нормальную жизнь, хотя еще вопрос, где в этом рассказе нормально… В Чистилище живут Света и ее родственники, в Аду — маковые братья и их подруга с паучьеногими ресницами. Омерзительный эпитет. И отвратительный эпитет в отношении старушек, которые, в отличие от прочих персонажей, не должны быть эмоционально окрашены, к тому же с ошибкой: «засевать» корнями нельзя, засевают семенами. К стилю, действительно, можно придраться во многих местах с единственной поправкой: по-моему, Некрасова пишет плохо не потому, что не умеет писать, а потому, что она так хочет. Ей это для чего-то надо. Александр Евсюков сказал слово «навязывают», я думаю, да, он угадал, обилием этих слов Некрасова хочет нам навязать свое отношение, фактически свое видение этих героев. Для писателя это грубый прием, недостойный. В общем, возвращаясь к амбивалентности: она здесь в том, что на историю пацанской прозы накладывается мощный мистический аспект, то есть фактически библейские мотивы, раз уж я вспоминала Достоевского. Света уезжает за рубеж в машине красной, как у дедушки, происходит реинкарнация изнасилованной и убитой копейки. Света не в раю, она в «воздушных мытарствах» из молитвы, она неприкаянная душа или вечный жид. Вот такие громкие смыслы придает автор тексту, который, на мой взгляд, был бы вполне состоятелен, если бы остался простым рассказом о быте и нравах маленького городка.

И меня не покидает ощущение, что мы, как и на прошлой встрече, вычитываем из рассказа больше, чем там заложено. С одною только разницею, что Рубанов, может быть, действительно не имел ничего лишнего, а Некрасова имела в виду…

Евгения Некрасова. Сестромам. О тех, кто будет маяться. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019

Опубликовано в сетевом журнале Лиterrатура 18 апреля 2020 года

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.