Читая и перечитывая Гайто Газданова, я долго пытался нащупать и сформулировать, чем же так магнетически-точно близок Газданов нашему времени, ближе, чем любимый Набоков, гораздо больше, чем великий Бунин, и еще ближе, нежели несравненный Битов (к слову, в таком авторском ряду у меня Газданов, в таком контексте). А потом внезапно я понял, осенило. Весь Газданов, его философия трагического ветра времени, изменчивости, ежесекундно меняющегося мира вокруг человека, сквозящая во всех его романах и рассказах (рассказ «Ольга», см. в характеристике главной героини), достойная отдельного научного труда, – о чем? Позвольте использовать модное слово «травма», хотя нет, не позволяйте, обойдемся. Но все-таки для меня Газданов – это наилучшим образом решенный, переработанный и духовно завершенный вопрос преодоления ужаса от краха старого мира, это решение для человека проблемы безвозвратной потери родины, это преодоление, рост и окончательная победа над личной трагедией эмигранта поневоле. Также точно выл Бунин, от бессилия и беспомощности. Набоков абстрагировался, иронизировал, уходил в иные берега и языки. Газданов, умерший с Набоковым практически в одно время, до конца жизни писал только на русском языке. В одиночку занимаясь тем самым преодолением. Пытаясь пропустить через себя смертоносный мир прошлого и настоящего. И, кажется, он залечил эту рану.
Я знал всегда, в каждую минуту моей жизни, что все, происходящее сейчас, как бы оно ни было прекрасно и замечательно, характерно только для данного времени и в нем нет ничего, чтобы позволяло предполагать возможность его длительного продолжения. Я знал, что люди, окружающие меня и которых я любил, через некоторое время станут мне чуждыми и далекими и на их месте будут другие, которые потом так же исчезнут, как их предшественники, и от них не останется ничего, кроме сожаления и неверных, искаженных временем воспоминаний. Думая об этом, я всегда испытывал непреодолимую печаль и старался жить так, как если бы я действительно не знал о неизбежности этого их скорого исчезновения. Но это было сильнее всего; и в сущности, я не имел никакого права упрекать Ольгу за тот самый недостаток, который в одинаковой степени был свойствен и мне. Я только никогда не мог с ним примириться, мне казалось, что эта постоянная последовательность умирающих чувств есть нечто вроде тяжелого и мучительного душевного недомогания. Ольга знала все эти вещи так же хорошо, как и я, она только полагала, что если это так, то с этим не следует бороться, и в ее отношении к этому было что-то такое похожее на отношение к вечному движению времени года: весна, лето, осень, зима; что же можно иметь против этого неудержимого закона природы? («Ольга», рассказ)
Есть Бунинские девушки, есть Газдановские, и они гораздо более метафизичны, они насыщены символическими значениями, выходящими далеко за пределы антропоморфного. Вот и Ольга символизирует скорее свойства нашей физической вселенной, базовые качества реальности, в которой мы живем. Нельзя пытаться удержать мир, который гибнет каждую секунду, нельзя обернуть вспять проклятую энтропию, нужно учиться спокойно смотреть на труп остывающей любви.
Самым главным и сильным романом Газданова традиционно считают «Вечер у Клэр», и здесь можно спорить, но это действительно высочайшая, пронзительнейшая поэма о прощании с родиной, о надломе и перерождении. Не возьмусь объять его целиком, мне слишком ценно это произведение, чтобы в полную силу заняться литературоведческим анализом, но «Вечер у Клэр» внутри меня стыкуется с немногочисленными личными переживаниями, которые я могу назвать главными переживаниями своей жизни. Самое главное в нас – наши потери.
Другие романы Газданова написаны уже из другого мира о том мире, который покинут, исчез, но только «Вечер у Клэр» написан будто на переходе, во время агонии, или – трансформации героя, ровно как это происходит в финальной сцене романа на корабле, навсегда покинувшем берега исчезающей прямо сейчас и навеки старой России. Газданов запечатлел эту пластику перехода, в его романе-поэме видно биение только что умершего и вновь родившегося сердца.
Прием двойственности основополагающий для ряда ключевых сцен «Вечера», то ли мир главного героя становится сложнее и умножается сам на себя, то ли автор подчеркивает, что отныне мы не должны забывать, что цельная картинка бинокля состоит из изображения с двух монокуляров. Можно увидеть двойственность ровно в тех местах, которые, как кажется, стали опорными точками структуры романа, когда автор делится важнейшими для себя выводами об устройстве жизни.
Цитата о детстве:
Я делил свое время между чтением, гимназией и пребыванием дома, на дворе, и бывали долгие периоды, когда я забывал о том мире внутреннего существования, в котором пребывал раньше. Изредка, однако, я возвращался в него, – этому обыкновенно предшествовало болезненное состояние, раздражительность и плохой аппетит, – и замечал, что второе мое существо, одаренное способностью бесчисленных превращений и возможностей, враждебно первому и становится все враждебнее по мере того, как первое обогащается новыми знаниями и делается сильнее. Было похоже, что оно боится собственного уничтожения, которое случится в тот момент, когда внешне я окончательно окрепну. Я проделывал тогда безмолвную, глухую работу, пытаясь достигнуть полноты и соединения двух разных жизней, которые мне удавалось достигать, когда представлялась необходимость быть резким в гимназии и мягким дома. Но то была простая игра, в этом же случае я чувствовал, что такое напряжение мне не по силам. Кроме того, мою внутреннюю жизнь я любил больше, чем другие. Я замечал вообще, что мое внимание бывало гораздо чаще привлекаемо предметами, которые не должны были бы меня затрагивать, и оставалось равнодушным ко многому, что меня непосредственно касалось. Прежде чем я понимал смысл какого-нибудь события, проходило иногда много времени, и только утеряв совсем воздействие на мою восприимчивость, оно приобретало то значение, какое должно было иметь тогда, когда происходило. Оно переселялось сначала в далекую и призрачную область, куда лишь изредка спускалось мое воображение и где я находил как бы геологические наслоения моей истории. Вещи, возникавшие передо мной, безмолвно рушились, и я опять все начинал сначала, и только испытав сильное потрясение и опустившись на дно сознания, я находил там те обломки, в которых некогда жил, развалины городов, которые я оставил. Это отсутствие непосредственного, немедленного отзыва на все, что со мной случалось, эта невозможность сразу знать, что делать, послужили впоследствии причинами моего глубокого несчастья, душевной катастрофы, произошедшей вскоре после моей первой встречи с Клэр. («Вечер у Клэр», роман)
Это восхитительный и оригинально продуманный образ взросления, интуитивный и аналитичный одновременно, он очень понятный, потому что детство – это всегда рост одного внутри другого, наслоения быстро сменяющих друг друга времен, бег наперегонки с самим собой. Ты взрослеешь и сбрасываешь шкурку детства. Особенно пронзительно то у Газданова, что подобный эффект раздвоения рифмуется с его отъездом из России – ведь о том и роман, как герой полюбил Клэр в России до гражданской войны, а через десять лет, вместе с белыми бежав из страны и оказавшись в Париже, вновь встретился с ней. В этом смысле, к слову, у героя существует две женщины по имени Клэр. Двойственность же мировосприятия в детстве говорит нам о естественном природном процессе, и только подчеркивает роковую развилку судьбы героя в будущем. А возможно, судьба автора и продиктовала этот художественный прием, глубоко укоренившийся в его арсенале?
Цитата об истории и историзме:
Но тут же возникало противоречие, которое заключалось в том, что были для походов рыцарей непосредственные причины, в которые они сами верили и из-за которых они шли воевать; и не были ли эти причины настоящими, а другие – выдуманными? И вся история, и романтизм, и искусство являлись лишь тогда, когда событие, послужившее основанием их возникновения, уже умерло и более не существует, а то, что мы читаем и думаем о нем, – только игра теней, живущих в нашем воображении. И как в детстве я изобретал свои приключения на пиратском корабле, о котором рассказал мне отец, так потом я создавал королей, конквистадоров и красавиц, забывая, что иногда красавицы были кокотками, конквистадоры – убийцами и короли – глупцами; и рыжебородый гигант Барбаросса не думал никогда ни о знании, ни о фантазии, ни о любви к неизвестному; и, может быть, утопая в реке, он не вспоминал о том, о чем ему полагалось бы вспоминать, если бы он подчинялся законам той воображаемой своей жизни, которую мы создали ему много сот лет после его смерти. («Вечер у Клэр», роман)
В этом пассаже Гайто Газданов, кажется, приоткрывает завесу над тем волшебным театром своей теории времени и истории, которую он художественно разовьет в «Ночных дорогах». История многовекторна внутренне, ее мотивы неочевидны и могут быть нам неизвестны вовсе. История имеет внутреннюю скрытую от нас мотивацию, которая может меняться под любым дуновением вечно спешащего стремительного времени. Мотив исторического события может быть совершенно разный, двойственный – и для актора истории в его времени, и для потомков, смотрящих вглубь веков.
Не хочу упрощать, но и эту идею, как и необычный оригинальный историзм Газданова, я бы увязал с теми историческими разломами, которые стали шрамами на личной судьбе писателя. Еще одна цитата о смысле жизни подтверждает особое выстраданное автором мироощущение, в котором нет места осмысленной судьбе, точной привязке причины и следствия. Мир, обладающий такими свойствами, может делиться на два, три, на бесконечное множество смыслов.
– Нет, мой милый, смысл – это фикция, и целесообразность – тоже фикция. Смотри: если ты возьмешь ряд каких-нибудь явлений и станешь их анализировать, ты увидишь, что есть какие-то силы, направляющие их движения; но понятие смысла не будет фигурировать ни в этих силах, ни в этих движениях. Возьми какой-нибудь исторический факт, случившийся в результате долговременной политики и подготовки и имеющий вполне определенную цель. Ты увидишь, что с точки зрения достижения этой цели и только этой цели такой факт не имеет смысла, потому что одновременно с ним и по тем же, казалось бы, причинам произошли другие события, вовсе непредвиденные, и все совершенно изменили. («Вечер у Клэр», роман)
Подобные трактовки роднят Газданова с Прустом, но выводы первого мне кажутся более жизненными. В финале «Вечера» нас ждет сильнейший художественный образ, когда герой слышит необычное эхо – судьбы и истории. Эхо сущность исконно двойственная, оно становится методом постижения героем навеки расколотого мира:
Мимо деревни один за другим прошли четыре поезда по направлению к Феодосии. Через несколько часов путешествия мы тоже были уже там; был вечер, и нам отвели квартиру в пустом магазине, голые полки которого служили нам постелью. Стекла магазина были разбиты, в пустых складах раздавалось гулкое эхо наших разговоров, и казалось, рядом с нами говорят и спорят другие люди, наши двойники, – и в их словах есть несомненная и печальная значительность, которой не было у нас самих; но эхо возвышало наши голоса, делало фразы более протяжными; и, слушая его, мы начинали понимать, что произошло нечто непоправимое. Мы с ясностью услышали то, чего не узнали бы, если бы не было эха. Мы видели, что мы уедем; но мы понимали это только как непосредственную перспективу, и наше воображение не уходило дальше представления о море и корабле; а эхо доносилось до нас новое и непривычное, точно раздавшееся из тех стран, в которых мы еще не были, но которые теперь нам суждено узнать.
Когда я стоял на борту парохода и смотрел на горящую Феодосию – в городе был пожар, – я не думал о том, что покидаю мою страну, и не чувствовал этого до тех пор, пока не вспомнил о Клэр. – Клэр, – сказал я про себя и тотчас увидел ее в меховом облаке ее шубы; меня отделяли от моей страны и страны Клэр – вода и огонь; и Клэр скрылась за огненными стенами. («Вечер у Клэр», роман)
В их двойниках была значительность, которой не было в них самих, – страшная фраза о роковом внутреннем разломе человека, который знает, что через несколько дней навсегда покинет родину. И которая, его бесценное прошлое, его любовь, вся глубина личной и общей истории, уже становится призраком и уже – перевешивает его. Прошлое гораздо значительнее настоящего для того, кто выходит в открытый космос неизвестности.
Прошлая и будущая Клэр, две их встречи. Вода и огонь. Уменьшающийся, исчезающий в ночи и тумане берег России и неизвестность принимающих беглых белогвардейцев «других берегов». В финале романа герой лежит на палубе корабля и в его сознании соединяется его расколотая надвое жизнь одним желанием, одним воспоминанием о любви. О любви к единственному тому, что в его мире цельно и неразделимо, к женщине по имени Клэр.
Правда, на самой последней странице романа мне на мгновение показалось, что Клэр это не женщина, с которой они встретятся и проведут вечер в Париже. Что любимая и недостижимая Клэр – это утраченная Россия, утраченное время, Атлантида, ушедшая навсегда на дно и оборвавшая пуповину.