На сайте «Национального бестселлера» вот уже несколько недель как можно наблю-дать довольно парадоксальную вещь: практически все рецензенты хором хвалят роман Б. Ханова «Непостоянные величины» (2019) и тем же хором ругают сборник рассказов Е. Некрасовой «Сестромам» (2019).
В первом случае в заслугу автору ставится обстоятельное (по осторожному мнению некоторых – даже чрезмерно) изображение подробностей школьного быта, скрупулез-ность, бесстрашие, правдоискательство и преданность идеалам. Во втором – вменяется в вину нарочито исковерканный, вычурный, вымученный язык, якобы не позволяющий пи-сательнице изобразить действительность столь же, как у Ханова, обстоятельно и подроб-но. Вообще говоря, длинный список «Нацбеста» всерьез намекает, что критика, устав от вечного экзистенциального поиска русской литературы, самозабвенно впадает в неслы-ханную простоту предсказуемых жанров – мелодрамы («Ева» Л. Бариновой), производст-венного романа (собственно «Непостоянные величины» Б. Ханова), идеологически выве-ренных мемуаров («Некоторые не попадут в ад» З. Прилепина)…
Слов нет, то, что делает в своей малой прозе Некрасова, много сложнее. Сказ – не сказ, хоррор – не хоррор… «Калечина-малечина» (2019), к примеру, – с ее детским взгля-дом на «выросших» и «невыросших», с ее вчувствованием в тоскливую жуть школьных будней, – при всей быличности явно сродни классическому young adult’у; «Сестромам», выросший из принесшего Некрасовой премию «Лицей» цикла «Несчастливая Москва», отдает городской прозой и сладострастным натурализмом каких-нибудь «Петербургских углов». Действительность текста Некрасовой в ходовые жанровые рамки не втиснешь (скорее диву даешься, как втискивается в ее текст действительность: история о чудовищ-ной заразе, распространившейся по Москве, жителей которой запирают в домах и обносят четырьмя кордонами , написана задолго до «чумной весны» 2020-го), да и в сюжетные – тоже.
Некрасова ищет форму для чего-то в нашей современной литературе еще небывало-го.
Она и сама отдает себе в этом отчет, признаваясь в беседе с Н. Александровым на «ОТР»: «Цветаева сказала, что нужно писать только те книги, которых тебе не хватает Мне очень не хватало такой книги Я имею в виду – на русском языке. Я читаю на английском, и, конечно, там достаточно много таких книг, которые и для взрослых. А на русском языке мне такой книги очень сильно не хватало, именно в современности» [Писатель Евгения Некрасова… 2019].
«Достаточно много таких книг, которые и для взрослых…» Судя по всему, Некрасо-ва подразумевает здесь жанр кроссовера, действительно широко распространенный в анг-лийской литературе – от диккенсовских сиротских историй и школьных романов Ш. Бронте до «Повелителя мух» У. Голдинга и «Случайной вакансии» Д. Роулинг. Романы-кроссоверы, прокладывающие «невидимую тропу между юным и зрелым читателем», «по-зволяя каждому видеть в тексте то, что соответствует возрасту, кругозору, насущным про-блемам развития личности» (цит. по: [Зелезинская 2020: ?]), на Западе обретают всё боль-шую популярность, однако любые попытки «пересадить» кроссовер на почву отечествен-ной постперестроечной литературы наталкиваются на неудачу. Может быть, потому, что слишком сильна инерция детской и подростковой советской литературы, в которой крос-соверы были чреваты идеологическим противостоянием, а может быть – потому, что со-временная русская проза по преимуществу монологична и к разнообразию точек зрения относится с недоверием, тогда как кроссовер уже в силу жанровых составляющих предпо-лагает не только сюжетную, но и психологическую полифонию.
А проза Некрасовой явственно полифонична. Ее тексты строятся на умении не толь-ко услышать другого (навык нехитрый, хотя в современной прозе и минимизированный), но и – при необходимости – заговорить на его языке. А поскольку некрасовские герои по преимуществу бессловесны и речевая рефлексия им, обитателям спальных районов и затх-лых пятиэтажек, нисколько не свойственна, на помощь приходят органично прорастаю-щие из окружающего их корявого быта заплачки и заговоры, потешки и приговорки: «Ла-душки-ладушки, / Где были? / В однушке. / Что делали? / Детей кормили, / Посуду мыли, / Пыль вытирали…» Иногда эта ритмически организованный «саунд-трек» к жизни скла-дывается сам собой, иногда – врывается в текст из читательского мимолетного впечатле-ния, как, скажем, ремизовская песня Кикиморы, собственно и давшая название самому заметному (и замеченному!) на сегодняшний день Некрасовой:
— Калечина-Малечина, сколько часов до вечера?
Это такое было стихотворение. Катя решила, что оно лучше Пушкина и «Катя катится-колошматится».
Скок Калечина-Малечина с плетня,
подберется вся — прыг-прыг-прыг…
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7!
Да юрк в плетень. Пригорюнится,
тоненько комариком песенку ведет,
ждет: «Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере?»
Кикимора вязала, подпрыгивала, пела очень усердно и серьезно Кикиморские платкообразные тряпки на голове чуть сбились, оттуда таращилась рыже-белая прядь…
«Калечина-Мале¬чина» – та самая экспериментальная проза Некрасовой, заполняю-щая лакуну романа-кроссовера в современной отечественной литературе. Критики эту прозу заметили и оценили; во всяком случае, история о запредельном в своей бесконечно-сти одиночестве девочки Кати аукнулась самым разным читателям – от неискушенной ау-дитории, оставляющей отзывы на «Яндекс.Дзене», до Д. Быкова и М. Визеля, отметивших ее жизненность и убойную точность, ведь «в отличие от тонких подростков с богатым творческим миром, решающих тонкие вопросы самореализации и самоидентификации» (типаж и вправду популярный в отечественной детской прозе, но, к сожалению, чем дальше, тем больше нежизненный), «десятилетняя Катя, живущая в обычном панельном доме обычного города-спутника, решает обычную задачу – как выжить в школе, где ее травит съехавшая на “традиционных ценностях” училка и не замечают (в лучшем случае) одноклассники, и дома, где замотанные родители понимают один метод воспитания – крик» [Визель 2018]. В попытке остановить ежедневную муку существования Катя реша-ется чуть ли не на самоубийство, но тут к ней на подмогу приходит мифологическая, фольклорная тварь:
Из-за плиты вылезло, сердито покашливая, низенькое созданьице в цветных тряпках. Оно походило на помесь старушки и трехлетнего ребенка и носило что-то вроде платка на голове и что-то вроде платья с нацепленными на него предметами. Ноги у созданьица были в виде куриной когтистой лапы, а руки — вроде человечьих — старушечьих с длинными из-вилистыми ногтями. Морда у созданьица получалась совершенно неясная — будто набор кожных тряпочек. Нос ее был кручен спиралью, человечьи глаза желтели и обрамлялись длинными рыжими пучками ресниц.
Увидев Катю на раскладушке, созданьице прекратило кашлять. Огляделось, когтистой рукой принялось крутить конфорки и покашливать, пока не завернуло все их в изначальное положение. Потом созданьице крепко взяло Катю за обе ноги и потащило из кухни.
Кикиморы, поясняет Некрасова, – это умершие дети, пережившие несправедливость, поэтому появление «созданьица» рядом с Катей закономерно. Созданьице – одновременно и воображаемый друг одинокой девочки (Катя и вовсе называет ее своей младшей сест-рой), и пришелица из древнего, хтонического, зловещего мира, который по своей изна-чальной жестокости легко переплевывает мирок школьной травли, и, наконец, грозное на-поминание о том, что зло порождает и пробуждает вокруг себя зло. Катя не боится кики-моры, потому что с лихвой хлебнула зла и от «выросших», и от «невыросших», так что тайный «волшебный помощник» [Беляков 2019] приходится ей весьма кстати; однако учительница Вероника Евгеньевна, Катины одноклассники – Димка Сомов (привет В. Же-лезникову с его «Чучелом») и шайка «подсомовцев», а особенно дачный сосед дядя Юра, задумавший изнасиловать десятилетнюю Катю, – получают по полной. А то, что попутно аукается ни в чем не повинным попутчикам, которым не посчастливилось встретиться с нежитью: «Поезд двинулся, и Кикимора проснулась. Ее взгляд уперся в живот молодой напротив. Беременная заметила, улыбнулась и положила белую, гладкую руку себе на пу-зо. Созданьице медленно, по-звериному наклонило голову, задвигало под шарфом носом, глаза ее с торчащими беличьими ресницами сузились до щелочек, а желтые зрачки, на-оборот, растеклись по яблокам. Кикимора вцепилась зрением в спрятанного ребенка. Катя увидела, что беременная схватила ртом воздух, а свой живот обеими руками. Она с не по-мещающимся на лице страхом глядела в глаза созданьицу…» – так никто и не обещал, что выпущенное в человеческий мир древнее зло будет кого-то щадить.
Впрочем, тут в яблочко попадает А. Жучкова, замечая, что хотя зло у Некрасовой «и встроено в систему координат, но за движение его в мире отвечает человек. Кого-то оби-дев, ты можешь вызывать усиление потока зла (“Присуха”). Агрессируя в ответ на агрес-сию – зло умножать (“Потаповы”). Умножить зло легко Но что ты будешь делать потом с этим стократ увеличенным злом? Ой как трудно заговорить его обратно. Нужны особые слова. Магия, молитва, колдовство…» [Жучкова 2020a]. В более раннем, хотя и позже изданном, сборнике «Сестромам» (рассказы из которого перечисляет Жучкова) эта обрядовая, фольклорная логика еще только нащупывается, а в «Калечине…» – уже творит мир.
Мир, если не ограниченный, то по крайней мере – обозначенный школьным хроно-топом. Для романа-кроссовера это естественно: школа не только предоставляет писателю полноценное социально-психологическое экспериментальное поле, но и – еще со времен сологубовского «Мелкого беса» – становится местом столкновения добра и зла, личности и толпы, светлого рефлексирующего сознания и коллективной почти бессознательной хто-ни. Ведь и Б. Ханов в своих попытках изобразить современное общество упирается в шко-лу; правда, его герой, юный учитель литературы, к ученикам своим сходит подобно Ор-фею в Аид («молодой учитель едет в глубинку и, конечно, проваливается в адов ми-рок» [Голованивская 2020] – уважительно констатируют рецензенты), а герои Некрасовой в этом самом заштатном Аиде – живут.
Отсюда и разница в языке, манифестирующая одновременно и жанровые, и психоло-гические различия. Язык «Непостоянных величин» Ханова – обстоятельный и подробный канцелярит, свойственный производственному роману и отличающийся скрупулезной до-тошностью: так «нормальный» герой, выпускник МГУ, богоискатель и интеллектуал, упорядочивает абсурдную раздражающую реальность, где на один несложный диктант приходится в среднем 20–30 ошибок, а домашнее задание за двоечника нужно выполнить самостоятельно, чтобы перевести его в следующий класс. Язык «Калечины-мале¬чины» и «Сестромама» – язык «оборотный», изломанный, обнажающий изуродованную сущность явлений: в этом Некрасова безусловно наследует А. Платонову, ретранслировавшему со-ветские идеологические эксперименты с сознанием через писательский эксперимент с языком.
«Некрасова пишет о нежити, а потому язык у нее хоть и русский, но нечеловече-ский. То ли звериный, то ли птичий» [Одинокова 2020], – проницательно, хотя и неодоб-рительно, замечает Е. Одинокова. Некрасова действительно пишет о нежити, но вот что интересно: в жизни ее героев встреча с нечеловеческим оборачивается не катастрофой (как это происходит с героями, условно принадлежащими к благополучному среднему классу, в городском хорроре А. Старобинец, или в мистических современных триллерах А. Иванова, или в мифологических уральских квестах О. Славниковой и т.д. и т.п.), а – зачастую – очеловечиванием и спасением. Актуализацией древних обрядовых и фольк-лорных умений. Пробуждением внутренней силы – как правило, женской, ведь в мире Не-красовой «взрослые мужчины – самые безнадежные для деланья чего-либо люди. Всё обычно осуществлялось женщинами разного возраста, но обязательно растящими детей». Включением «прежде отключенных функций», обретением свободы, формированием личности и нащупыванием корней.
Вот восьмидесятилетняя безропотная Ангелина Ивановна, распробовав молодильные яблоки, выпрастывается из вечной бытовой лямки и неожиданно вытягивает за собой всю семью – и постоянно недовольную пожилую ревнивую дочь, и попивающего бестолкового зятя, и двадцати-с-лишним-летнего внука – типичного безработного прикомпьютерного игромана. Вот старшеклассница Света, никому ненужная, никому, кроме дедушки, неин-тересная, вдруг оборачивается бесстрашным и молниеносным ангелом смерти. Вот юная Лера, ютящаяся в однушке с мужем-«абьюзером» и двумя сыновьями, в один миг превра-щается в многорукую нежить Лакшми и дает наконец отпор мужу, который повадился ее бить каждый вечер; а дав отпор, выясняет, что с тремя парами новых рук ей не только со-противляться сподручнее, но и хозяйство вести, и детей растить… Да и вообще современ-ной женщине, как бы свидетельствует Некрасова, без лишних рук как без рук – и тут что с Некрасовой, что с ее героиней Лерой трудно не согласиться:
Лера провела сегодня хорошо. Лишняя пара рук оказалась полезной в хозяйстве. Верх-ними – резала морковь, нижними – мешала лук на сковородке, верхними – пылесосила, ниж-ними – вытирала пыль Кроме обычных дел, Лера бойко перемыла, перебрала, переста-вила – всё, до чего не доходили руки в прежние замужние годы. До овражинского рукопри-кладства семья существовала в традиционной дреме, после – в традиционном аду. Сейчас, как чувствовала Лера, приближалась настоящая живая жизнь.
Детям Лера передала смесь спокойствия с радостью. Они очеловечились, перестали ка-заться куклами. Она трогала верхними и нижними руками лысого и кудрявого за щеки, уши, плечи, макушки – и чувствовала, какие они теперь живые. Она играла и с лысым, и с кудря-вым в ладушки обоими наборами рук одновременно. Верхними – укачивала младшего, ниж-ними – рисовала со старшим. Кудрявому (лысый не умел пока спрашивать) Лера объяснила, что купила дополнительные руки в магазине для помощи по дому. Это был хороший день…
Так что же: для того, чтобы мир вокруг «очеловечился», нужно встретиться с нежи-тью? Или все-таки – с человеком?..
Герой Ханова видит себя тем самым очеловечивающим началом, способным изме-нить внутренний облик учеников, – оттого он и бесстрашно спускается в ад, чтобы «нау-чить их бунту» и вывести за собой. При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что хотя школа, в которой преподает Роман Павлович, и находится в не особенно благо-получном районе, однако до ада ей далеко: тут и директор – не самодур, и коллеги сочув-ствуют начинающему учителю, и молодые специалисты отнюдь не обходят школу на Красной Позиции стороной. Никакого сравнения с заштатной началкой в «Калечине…», где детей учат люди с песьими головами! Да и за мат на уроке (правда, употребленный в педагогических целях) Романа Павловича всего лишь штрафуют, тогда как любимую Ка-тину преподавательницу Ольгу Митиевну, помнится, попросту выставили с работы за то, что она «читала невыросшим книги английского писателя-извращенца, которого даже в Англии посадили за его извращения в тюрьму». Одним словом, ситуация в прозе Ханова – не в пример благоприятнее, чем у Некрасовой; почему же тогда получается, что рассказы Некрасовой утверждают надежду, а хановский неудобоваримый роман – безнадегу и зло?
Может быть потому, что Некрасова даже и в самой глубине «адового мирка» сосре-доточена на других, будь то взрослые или дети – а то и «созданьица», – тогда как Ханов в центр мироздания помещает одного-единственного героя, и прочие люди ему попросту неинтересны?
К директору новоявленный преподаватель относится со сдержанным и опасливым уважением. К коллегам – до обидного снисходительно (провинциальные учителя, что с них взять!) либо ревниво: «Обаятельный и остроумный, изящный и неброско одетый, анг-личанин был обречен нравиться. И школьницам тоже». Впрочем, бог бы с ним, с отноше-нием к коллегам, хотя трудно представить, чтобы за целый год ни один из них не вызвал у Романа Павловича не снисходительное, а вполне реальное уважение; но спишем это на юношеский нонконформизм. Однако как быть с отношением к детям? К тем, ради кого он, собственно, и пришел в эту школу?
«В спортивных обносках, в натянутых поверх кепок капюшонах, с гордо выставлен-ными вперед средними пальцами, дерзким прищуром – шпана с ее грязными ужимками будто пародировала саму себя Из таких никчемушников вырастали упыри, пола-гающие своим долгом ткнуть человека в его слабости и недостатки», – с отвращением по-дытоживает Роман Павлович, потратив свободный вечер на скроллинг ученических стра-ничек в Сети. Упыри, никчемушники, отморозки… Да знает ли, как, в каких семьях эти пресловутые «отморозки» живут? Директор, который при всей своей административной вальяжности про детей многое понимает, мягко Роману Павловичу выговаривает: «У че-ловека тяжелая ситуация в семье. На глазах убили отца, мать толком не следит за деть-ми…» И что – меняется ли как-то отношение Романа к ученику, к себе, к своим методам обучения? Ни в коей мере: кроме трудностей растолковывания осиротевшему парню Фон-визина его мало что занимает.
Поэтому удивляют восторженные рецензенты, характеризующие «Непостоянные ве-личины» как роман воспитания [Погодина-Кузмина 2020] . Какое уж тут воспитание, если единственное, что может сказать педагог о беременной восьмикласснице, звучит так: «Ко-солапое, аморфное, безыдейное, безынициативное, бесталанное творение с квадратной че-люстью и деревянным лицом, с конским смехом и со словарным запасом не больше, чем у меню музыкального проигрывателя “Винанп”, – забеременело!»? Ну хорошо, пусть герою всего двадцать два – в силу возраста и постуниверситетской надменности внутренней зре-лости ждать от него приходится; но, к сожалению, сам Ханов нисколько не дистанцирует-ся от героя, ни словом, ни взглядом не выдавая, что уровень юношеской рефлексии Рома-на довольно убог. Взрослой иронии либо критики в отношении героя со стороны автора нет ни на грош, как будто бы автор навечно законсервирован в образе юного педагога-нонконформиста, пришедшего в школу, «чтобы бороться с иерархиями», и так и не побе-дившего.
А потому, что с подобными установками – не победить.
Ну и что – будь девочка Катя в школе правдоискателя Романа, заметил бы он ее? Сумел бы поддержать, обнадежить, избавить от инфернального одиночества? Или – та-лантливый прогрессивный преподаватель – повел бы себя подобно замшелой советской педагогине Веронике Евгеньевне, устраивающей на уроке публичную экзекуцию школь-нице, растерявшейся у доски?
…Даже если какой-нибудь одиночный человек просто хихикал рядом по своему пово-ду, а не над Катей, у нее отключалось понимание. Это случалось так: звуки становились тя-гучими, мир и существа в нем расплывались, смыслы слов и человеческих движений поги-бали. Катя выбивалась из навязанной реальности. А тут — тут целый хор, дирижируемый Вероникой Евгеньевной, хохотал над ней по неразъясненной причине. Катя один раз повер-нулась на класс и два раза посмотрела на классную, но больше не стала. Текст на доске рас-слоился и летал перед доской ошметками. Усилием, равным стараниям пяти десятилетних невыросших, Катя вернула текст обратно, всмотрелась и стерла «с» в «рассеянной». Верони-ка Евгеньевна артистично шмякнулась головой об стол, класс понял команду и взорвался новым дружным хохотом. Катя художником отошла от доски-мольберта, наклонила голову, быстро вернулась обратно и написала в «несешься», после «ш», где ничего прежде не было, — твердый знак. Учительница упала спиной на стул и принялась ловить дырой рта воздух Дети умирали от хохота, Катя — от ужаса.
Так ведь и Вероника Евгеньевна видит Катю «аморфной, косолапой и бесталанной», как Роман Павлович – ту восьмиклассницу, стало быть – стоит ли с ней церемониться! Да и, справедливости ради, – только ли Вероника Евгеньевна? Не так ли смотрит на редкого «маленького человека» в нынешней прозе высоколобая критика, приветствовавшая «Не-постоянные величины» как возрождение производственного романа про школу и совер-шенно упустившая из внимания, по меткому замечанию всё той же А. Жучковой (едва ли не единственной высказавшейся о Ханове отрицательно), что «школа учит не преображать действительность, а понимать» [Жучкова 2020b]?
Из понимания, впрочем, порой рождается и преображение, но в романе Ханова ника-кого преображения не происходит. Герой, которому сам литературный бог велел бы изме-нить ситуацию, устраняется и почти что сбегает от ответственности, даже в отчете, от-правленном непосредственному начальству в Москву, отделавшись общими словами и жалкими констатациями.
А раз так – то и людям, о которых пишет Некрасова, людям, ходящим бок о бок с нежитью и почти что сроднившимся с нею, приходится очеловечиваться самим.
Литература
Беляков С. От Кикиморы до Мао Цзедуна: «Национальный бестселлер» – 2019 // Урал. 2019. № 6. С. ?-?
Визель М. Что планируют читать в отпуске сотрудники портала ГодЛитературы.РФ? // https://godliteratury.ru/public-post/letnee-chtenie-goda-literatury. Дата обращения: 21.04. 2020.
Голованивская Н. Булат Ханов. «Непостоянные величины» // http://www.natsbest.ru /award/2020/review/bulat-hanov-nepostojannye-velichiny-1/ Дата обращения: 13.04.2020.
Жучкова А. Евгения Некрасова. «Сестромам» // http://www.natsbest.ru/award/2020 /review/evgenija-nekrasova-sestromam-3/ Дата обращения: 13.04.2020.
Жучкова А. Булат Ханов. «Непостоянные величины» // http://www.natsbest.ru/award/ 2020/review/bulat-hanov-nepostojannye-velichiny-3/ Дата обращения: 13.04.2020.
Одинокова Е. Магический феминизм против абьюза, буллинга и Сестромама // http://www.natsbest.ru/award/2020/review/magicheskij-feminizm-protiv-abjuza-bullinga-i-sestromama/ Дата обращения: 12.04.2020.
Писатель Евгения Некрасова – о теме буллинга в своем романе «Калечина-мале¬чина» (эфир от 12.10.2019) // https://otr-online.ru/programmy/figura-rechi/pisatel-evgeniya-nekrasova-o-teme-bullinga-v-svoyom-romane-kalechina-malechina-39051.html. Дата обраще-ния: 10.04.2020.
Погодина-Кузмина О. Звездное небо и моральный закон // http://www.natsbest.ru/ award/2020/review/zvezdnoe-nebo-i-moralnyj-zakon/ Дата обращения: 12.04. 2020.
Топорова А. Евгения Некрасова. «Сестромам» // http://www.natsbest.ru/award/2020/ review/evgenija-nekrasova-sestromam-1/ Дата обращения: 12.04. 2020.
Рубрики